Приблудяне (сборник) - Виталий Бабенко

— А что, Туся, дочь космическая, дай-ка ты мне киселя, — тихо сказал Тит Бурдеевич. Он выпустил изо рта синий абажур дыма и, интереса ради, хлопнул по нему газетой. Абажур медленно опустился на ковер. Жена Туся обмякла.

— Ты вот, дорогой гость Тит Бурдеевич, сидите здесь под брой, а того, извините, не знаете, что в доме сахару нет.

— Сахару нет? — Зюков прищурил глаза. Он смотрел на бру. Он не знал, что это так называется, и раньше, указывая на занятный предмет трубкой, в шутку говорил, будто про овощ: «хрен». И прибавлял к этому красивое слово: «иерихонский». Это было смешно: «хрен иерихонский».

— Сахару нет? — свистящим шепотом повторил Тит Бурдеевич. — Но это гнусно. Какая же ты подлая, Туся! Я, по-моему, не так часто к тебе и папане твоему заатмосферному приезжаю, чтобы при мне и сахару не водилось.

Туся мысленно заплакала.

— Несправедливо говорите, милый Тит Бурдеевич. Ты ведь не помните, что ли, что магазины по четным, А сегодня пятнадцатое. И вообще уже программу «Время» показывают.

— Делу время, а сахару нет, — туманно и тихо проговорил Зюков, расчесывая мундштуком трубки грудь под рубашкой. — Поди-ка ты, чучело межзвездное, к соседке и займи что требуется к киселю.

Туся побежала наряжаться и накидывать шаль.

— Стой, душа твоя нейтронная! — тихо крикнул Тит.

Туся застыла в дверях.

— Ты как, туманность кометарная, кисель варить будешь?

— Сначала, любезный Тит, переберу и промою пятьдесят граммов венерианского ревеня и пятьдесят граммов заполярной кураги, — заученно заговорила Туся, — затем залью тремя стаканами воды в кастрюле и стану варить. Далее вместе с отваром протру сквозь сито, положу полстакана сахару, поставлю на СВЧ-конфорку, а как закипит, — волью полторы столовых ложки разведенного крахмала и еще раз прокипячу.

— Заполярной кураги достаточно? — Зюков выпустил махорочную медузу.

— Достаточно, батюшка! — стоя «смирно», отвечала Туся.

— А венерианского ревеня? Ведь без него эффекта тяжести не будет!

— Хватит, повелитель!

— Крахмал? — еще более грозно вопросил Зюков.

— Есть, отец родной!

— А полстакана сахару — это сколько? — Тит Бурдеевич внезапно стих.

— Грамм сто, хозяин, — неуверенно прикинула Туся.

— «Грамсто», «грамсто»… — передразнил ее Тит. — Три динары, стало быть, эфемерида неточная! Сверх потребного не бери и деньги отдай сразу. Иди.

Туся ушла, а Зюков снова воззрился на бру и принялся задумчиво ковырять трубкой в носу.

«Пятьдесят грамм кураги — это, значит, пятнадцать крон, да полета грамм ревеня — доллар двадцать три цента, да три динара — сахар, это имеем четыре марки семьдесят пять и тридцать девять в уме, — пять марок четырнадцать, на крахмал положим два пиастра для ровного счета, — стало быть, два рубля восемьдесят пять. Делим на три стакана — получаем девяносто пять копеек порция. Не дешев, однако, киселек, черт бы его подрал! Может, тестю не давать? Не заслужил, мол, собачий прогульщик! Тогда — мне два, а Туське один стакан. По справедливости».

Вбежала запыхавшаяся Туся.

— Извиняйте, уважаемый Тит Бурдеевич, — заголосила она в дверях. — Соседка, дура, даром что интеллигентная, цельный стакан насыпала, денег не берет, говорит, я с ума сошла. Может, я ей стакан киселя отнесу взамен?

— Ась? — не понял Зюков, наводя трубкой пробор в волосах. — Чего?! — страшно спросил он, осознав. — Ты понимаешь ли, беда галактическая, что говоришь? Значит, она нам — сахару на шесть динаров, а мы ей — киселя почти на рубль? Это, стало быть, за наш счет она три дня тяжелой будет, а потом порхать начнет, стерва немазаная? А нам что останется? Две порции на троих?! Истинно, последний раз бываю я в этом доме, у бати твоего дремучего. Неси сахар взад, чтоб я его больше не видел! Конец, стало быть, киселю, раз такое дело! Досыта накормили подчиненного человека, драть вас всех в три мозги и размахай туда же! Ты хоть понимаешь, немочь магнитная, чем это мне грозит? Я ведь три дня в своем весе буду, и никакой тяжести! Это ведь мне три дня что-то делать придется! А что именно? Может, ты, дыра черная, подскажешь? Нет??! То-то!..

Туся, брызжа краской для ресниц по щекам, побежала к соседке, а Зюков свистнул тестя с улицы, стегнул поводком незлую овчарку и отправился на станцию трансмагнитки, откуда до его дома было полчаса дремы.

В понедельник Зюков повстречал на службе начальника.

— Ну что, Титька, — добродушно спросило начальство, — как выходные? — и даже ткнуло пальчиком в пуговицу пиджака.

Тит Бурдеевич не захотел признаться, что с пятницы по воскресенье злился на судьбу и читал нехотя книги, поэтому от прямого ответа уклонился.

— Жена моя, Анастасия, чудо что за кисель готовит! — вежливо кланяясь, сказал Зюков. — Прям такая мастерица!

— Пригласил бы, что ли, на кисель или еще какую еду. Твоя бы красавица и настряпала, — веселилось начальство. — Или боишься, что уведу, пока ты тяжелый лежишь? Не боись, Титька! Я от киселя тоже тяжелею. Не так, как ты, правда, но тонны три набираю. То есть за Анастасию можешь быть спокоен.

— Шутник вы какой, — боязливо проговорил Зюков, суша в кармане потную ладонь. И ни с того ни с сего добавил: — Тесть у меня строгий. С причудами. Но в целом — положительный. Одно слово — приблудянин…

Сборник «Приятного аппетита», М., 47 г. ЭЦЕТИ.

О. Санин

ВОСКРЕСЕНЬЕ

Мы игрались в комнате и повалили книжный шкаф. Шум поднялся — прямо жуть какая-то! Стекла посыпались, книжки всякие разлетелись, статуэтки вдребезги поразбивались. А сверху-то, сверху ведь чемоданы лежали! Один — в котором калоши да зимние ботинки хранились — на стул рухнул: стул рассыпался. Второй больно тяжелый был: еще бы — утюги старые, примус прошловековый, инструменты различные: дрель, да полотер, да молотки, да ключи разводные. Рухлядь, конечно, но выкинуть-то жалко! Вот и лежала себе спокойно, пока — на тебе! — на письменный стол не обвалилась. Стол пополам треснул, а оттуда, оттуда — батюшки! — бумага, чернила, скрепки, карандаши, дыроколы, папки пустые, копирка… Буковки из пишущей машинки — те вообще по всему полу запрыгали — поди собери!

Наши, конечно, врассыпную. Виктор Сергеевич, хозяин-то, на шторе повис. Не сообразил маленько: карниз ведь легкий — «Паутинка». Тюль он еще выдержит, льняные гардины тоже, но девяносто шесть килограммов — увольте! В общем, Виктора Сергеевича штукатуркой слегка завалило… Его бы вытащить, так ведь не до него! Хаахтела на пианино вскочил. Казалось бы, чего проще: музыки не понимаешь, в инструментах не разбираешься — не суйся! Мог ведь под диван залечь? Мог! Так нет: надо ему башмаком по клавишам, да по басам, по басам, да пятками. Конечно, Рамфорд испугался, любой испугается: спиной стоял человек к музыке, как-никак. Завыл он по-звериному и — ахнул в гардероб головой вперед. О том, что там с полчаса уже как Василий Тихонович сидел — прятался, — он, ясно дело, и гадать не мог. Потом выяснилось, что Василий Тихонович не буквально сидел в гардеробе, а лежал: спал наш гипертоник в шкафу, как младенец. Естественно, мы о нем забыли, никто и не заметил, как он исчез. Хоть бы предупредил, что в прятки играет, а то: мы в салочки, а Тихоныч — на особицу. Короче, на него-то Рамфорд и брякнулся. Оба заорали, но Василий Тихонович сильнее: ему как раз снилось — он потом объяснял, — что он с лазерной платформы тещину дачу расстреливает. Тут навалилось черное, большое, душит, визжит в ухо. Ну, думает Тихоныч, все, прощай, Родина, добралась-таки ведьма до смельчака, пробила тело космического аса ракетами, в дырках воздух свистит, сама смерть горло сжимает.

Впрочем, наш инфарктник могуч все-таки. Валидол валидолом, а Рамфорда одолел: проломил животом противника стенку гардероба и выкинул прочь, сам — как герой — вместе со шкафом на врага опрокинулся. Рамфорд виноват, конечно, но ему все же меньше досталось, чем Саше Енссену, который вовсе ни в чем не повинен. Просто полз мимо: дай, думал, к Виктору Сергеевичу подберусь и напугаю сзади. Чего он там в штукатурке лежит?! Здесь-то его и накрыло.

Все это, между прочим, в считанные секунды произошло. Я почему так подробно описываю — мне лучше всех видно было: на люстре висел. Я туда с книжного шкафа прыгнул (спасался от Грызуна Павла Эдуардовича — тот как раз водил), но неудачно оттолкнулся, почему авария и произошла. А сам Грызун легче всех отделался, зато урон самый большой нанес: поскользнулся на банановых корках, которые Рамфорд разбросал, чтобы ему водить труднее было, и в телевизор въехал. Экран, конечно, лопнул, Павла Эдуардовича к серванту отбросило, однако — ни одной царапинки… Все сервизы перебил (мы потом три тарелки целых насчитали), а Паша — живехонек.

Да, чуть не забыл! Ведь Джюкич все это время на диване прыгал. На диване у нас «дом», там салить нельзя. Вот Джюкич и манкировал постоянно: сам на диване скакал, а других сталкивал. Хорошо хоть его Хаахтела наказал: ринулся с пианино под диван, что ему давно надо было сделать, и сначала было затих там, но лишь увидел, что вода подбирается, тут уж не до передышки! Как лежал, так и вскочил, с диваном на спине — Хаахтела у нас давно такой здоровый. Здесь Джюкичу тяжко пришлось: плохой он наездник, этот Джюкич, собака на сене хорошая, король на горе тоже неплохой, а наездник никудышный, — слетел с дивана, как неопытный ковбой с дикого мустанга, да еще руками размахался. Ну и попал правой в разбитый телевизор: искры, дым, рев — словом, что говорить… Беда и неразбериха!