Плексус - Генри Миллер

А вот Кромвель – тот был любитель похохотать. Похоже, подчас он даже не знал, над чем смеется, но наш собственный смех звучал так заразительно, что плевать ему хотелось на все остальное. Время от времени он спрашивал нас о Моне, которую, очевидно, считал очень странной, но в то же время восхитительной индивидуальностью. Само собой, мы прикинулись, будто знаем ее с самого детства. Ясное дело, до небес превозносили ее талант, изобретая целый арсенал якобы написанных ею стихотворений, эссе и рассказов, о существовании которых она – как мы были твердо уверены, из скромности – умалчивает. Кронски даже зашел так далеко, что выразил мнение: очень скоро ее будут считать самой выдающейся в Штатах женщиной-писательницей. Я притворился, что оценку его разделяю не до конца, но был одного с ним мнения в том, что она обладает талантом поистине чрезвычайным, да и будущим тоже, скорее всего, блестящим.

Когда же он спросил нас, видели ли мы какие-нибудь из ее уже напечатанных колонок, мы притворились, что не понимаем его. Более того, ужаснулись: как, разве она пишет в газеты?

– Придется положить этому конец, – заявил Кронски. – Она слишком хороша, чтобы растрачивать свой талант.

Я с ним согласился. Кромвель выглядел огорошенно. Он не понимал, что такого ужасного в том, чтобы писать ежедневную колонку в газету? Кроме того, деньги-то ей нужны.

– Деньги? – воскликнул Кронски. – Деньги? А на что же тогда мы? Я уверен, мы с доктором Марксом сможем как-нибудь обеспечить ее. – Он, казалось, был изумлен, услышав, что Моне могут быть нужны деньги. И даже чуть-чуть обижен.

Бедняга Кромвель понял, что допустил ужасный faux pas[66]. И поспешил нас заверить, что такое у него сложилось – разумеется, чисто внешнее – впечатление. Но, возвращаясь к предмету разговора, ему бы очень хотелось, чтобы мы взглянули на эти колонки и дали бы им честную и нелицеприятную оценку. Сам он в таких делах не судья. Если они и в самом деле неплохи, он берется обеспечить ей заказ. Естественно, о сотне в неделю он и не упомянул.

Мы выпили еще и за это, а затем постарались переключить внимание Кромвеля на другое. Подсунуть ему иную тему для разговора оказалось на удивление просто. В голове у него сидела только одна мысль: когда же она придет? И он чуть ли не через минуту просил нас отпустить его позвонить в Вашингтон. Под тем или иным предлогом нам удавалось его удерживать. Мы-то знали, что Мона не придет – по крайней мере, пока мы его отсюда не выпроводим. Она приказала нам избавиться от него до часа ночи. Поэтому единственной надеждой оставалось напоить его в стельку, чтобы потом погрузить на такси и так выпроводить.

Несколько раз я пробовал выяснить, где он остановился, но толку от Кромвеля не добился. Кронски не придавал этому значения – подойдет любой старый отель. Затем неожиданно я вдруг спросил себя: зачем мы организовали этот дурацкий спектакль? Никакого смысла в нем не было. Позже мне сказали: Мона почему-то сочла важным убедить Кромвеля в том, что она в самом деле живет одна. С другой стороны, ставилась и другая задача, а именно узнать, действительно ли Кромвель ведет себя с нами искреннее, чем с ней. Хотя благодаря Кронски эта задача отпала еще в самом начале вечера. Исходя из каких-то собственных побуждений, тому вдруг втемяшилось накормить Кромвеля досыта страшными историями из жизни операционной палаты. Мне, конечно, пришлось петь ему в унисон. Ни один человек в здравом уме ни на секунду не воспринял бы серьезно те байки, которыми потчевал гостя наш хирург. Они были сенсационны, фантастичны и вдобавок столь кровавы и отвратительны, что я испугался, как бы Кромвель, пусть и в стельку пьяный, не уловил, что его разыгрывают. Конечно, чем ужаснее и невероятнее звучал рассказ, тем больше мы с Кронски покатывались со смеху. Наше веселье несколько озадачивало Кромвеля, но в конце концов он расценил его как «черствость профессионалов».

Если верить Кронски, девять из десяти всех проводимых хирургических операций – чистая уголовщина. И, за вычетом преданных своему делу немногих энтузиастов, все остальные хирурги – отъявленные садисты. Не удовлетворившись дьявольскими измышлениями относительно опытов над людьми, он пустился в подробные описания жестоких надругательств над животными. В одной из особо душераздирающих историй, рассказываемых им под взрывы хохота, речь шла о бедном маленьком кролике, которого после многочисленных инъекций, электрошоков и всевозможного рода чудодейственных воскрешений все же в конце концов грубо зарезали. В довершение ко всему заключилась она тем, как он, Кронски, собрал останки бедного маленького создания и потушил их и как потом, уже проглотив несколько кусочков, вспомнил, что бедному кролику делали инъекции мышьяка. Последнее вызвало у него очередной приступ неудержимого смеха. Слегка протрезвев после такой безжалостной повести, Кромвель заметил, что не слишком сожалел бы, если бы Кронски в итоге умер, а затем рассмеялся над этой своей мыслью так сердечно, что ненароком осушил целый стакан неразбавленного коньяка. После чего его охватил такой приступ кашля, что нам пришлось уложить его на полу и делать ему искусственное дыхание, как утопленнику.

Именно в этот момент мы и обнаружили, что Кромвель становится неуправляемым. Чтобы сделать ему искусственное дыхание, пришлось снять с него пиджак, жилет, рубашку и майку. Естественно, всю основную работу выполнял Кронски, а я просто тузил Кромвеля кулаками или похлопывал ладонями по его груди. Удобно растянувшийся во весь рост на полу Кромвель, казалось, не спешил одеваться. Он говорил, что чувствует себя так прекрасно, что ему лень пальцем пошевелить. В общем, он хотел бы на пару минут вздремнуть. И Кромвель на ощупь потянулся к дивану, задавая себе, наверное, тот же вопрос, что мысленно мучил и меня: сможет ли он переместиться в еще более удобное положение, не вставая на ноги?

Он вполне мог заснуть у нас дома, что в планы наши отнюдь не входило и серьезно меня встревожило. И мы стали вести себя как самые настоящие клоуны: норовили, к изумлению бедного Кромвеля, поставить его на голову, гримасничали, почесывались, как обезьяны… все, что угодно, лишь бы не дать его отяжелевшим векам закрыться. И чем усерднее мы трудились – к этому времени наши движения стали положительно лихорадочными, – тем упрямее становился он в своем требовании немного вздремнуть. Теперь он вознамерился добраться до заветного дивана на четвереньках. А с дивана его не смог бы, наверное, поднять и сам Господь Бог.

– Пусть лежит, – сказал я, показывая жестами и гримасами, что в лежачем положении нам будет легче одеть его, чтобы затем вытолкать из квартиры.

Одевать Кромвеля пришлось чуть не полчаса. Пьяный и сонный, он, однако, сопротивлялся изо всех сил, не давая нам расстегнуть ему брюки, что нужно было сделать, дабы заправить под них рубашку. Пришлось оставить ширинку расстегнутой, а рубашку невправленной. Все равно потом рубашку накроет пальто.

В тот же миг Кромвель отключился. Впал в тяжелый сон, сопровождаемый непристойным храпом. Кронски сиял. Так он не веселился целую вечность. Даже не понижая голоса до шепота, он прямо предложил пошарить в карманах Кромвеля.

– Мы могли бы хотя бы вернуть то, что потратили на выпивку и угощение, – настаивал он. Не знаю, отчего вдруг я стал таким щепетильным, но идея меня отталкивала. – Да он же этих денег не хватится, – сказал Кронски. – Что для него сотня или полсотни баксов! – И лишь для того, чтобы подтвердить свою мысль, вытащил бумажник Кромвеля. К его великому изумлению, в бумажнике не было ни банкнота.

– Черт! – пробормотал он. – Вот тебе богачи! Они, видите ли, наличных не держат. Тьфу!

– Надо поскорей от него отделаться, – подстрекал его я.

– Вот и отделывайся! – сказал Кронски и заблеял по-козлиному. – А что, почему бы ему здесь не проспаться?

– Ты рехнулся? – заорал я.

В ответ он лишь смеялся. И хладнокровно стал убеждать нас, как замечательно было бы доиграть этот фарс до конца, то есть наутро проснуться всем впятером, продолжая играть каждый свою роль. По его мысли, для Моны это был бы прекрасный шанс сыграть реальную роль. Жена Кронски в восторг от предложения не пришла – для нее все это слишком сложно.

После долгих препирательств мы решили разбудить Кромвеля, вытащить его, если потребуется, за ноги на улицу и отправить в отель. Но прежде, чем поставить его в полустоячее положение, пришлось провозиться с ним почти четверть часа. Колени Кромвеля просто отказывались выпрямляться, шляпа налезала на глаза, рубашка упрямо высовывалась из-под пальто, застегнуть которое мы не сумели. Он ужасно походил на карикатуру Таксиста-забияки. Нас разбирал такой истерический смех, что, спускаясь по лестнице, мы едва не попа́дали друг на друга. Бедный Кромвель все еще протестовал: уходить еще рано, он должен дождаться Моны.