Плексус - Генри Миллер

– Но я же подрядился на эту работу только ради вас, – увещевал я его.

– Знаю, Генри, но моя мать и слышать об этом не захочет.

– Можешь не говорить ей, что деньги от меня. Скажи, что тебе дали прибавку.

– Она этому не поверит, – сказал он.

– Тогда скажи, что нашел их на улице. Знаешь, я раздобуду где-нибудь старый кошелек. А ты положишь деньги в него и скажешь, что нашел кошелек в канаве как раз за церковью. Этому-то она поверит.

И все-таки он не соглашался.

От отчаяния я чуть не свихнулся. Если он не согласится взять деньги, значит все мои усилия пойдут прахом. И я ушел, только заставив его пообещать, что он все же подумает над моим предложением.

На помощь мне пришла Сэди. Она была ближе к матери и смотрела на вещи более практично. В любом случае, считала она, мама должна узнать, что я хотел им помочь, и выразить свою благодарность.

До окончания недели мы с Сэди все обсудили. Как-то после полудня она стояла и ждала меня за воротами школы.

– Все устроилось, Генри, – выговорила она с трудом, – мама согласилась взять деньги. Но только на некоторое время – пока мой брат не найдет постоянное место на полный рабочий день. Тогда мы вернем их.

Я запротестовал: не надо ничего возвращать. Сказал, что уступлю, только если ее мать настаивает. И передал девочке завернутые в лист оберточной бумаги деньги.

– Мама говорит: да защитит и благословит тебя за твою доброту непорочная Дева Мария, – сказала Сэди.

Я не знал, что ответить. С такими словами ко мне еще никто не обращался. Кроме того, слова «непорочная Дева» ничего для меня не значили. В подобные бредни я не верил.

– А что, вы в самом деле верите во все это… ну, насчет непорочной Девы Марии? – спросил я.

Сэди выглядела шокированной – или опечаленной? Она серьезно кивнула.

– Что такое непорочная Дева? – спросил я.

– Ты знаешь это не хуже меня, – ответила она.

– Нет, не знаю. Почему вы называете ее непорочной?

Сэди на миг задумалась, а затем самым невинным образом заявила:

– Потому что она – Богородица.

– Да, но что же такое тогда непорочная?

– Есть только одна непорочная Дева, – ответила Сэди, – и она – благословенная Дева Мария.

– Это не ответ, – нанес я встречный удар. – Я спросил тебя, что значит непорочная?

– Это значит Пресвятая Матерь, – не слишком уверенно отвечала Сэди.

И тут мне в голову пришла блестящая мысль.

– Разве не Господь создал мир? – спросил я.

– Конечно.

– Тогда нет никакой матери. Господу она не нужна.

– Это богохульство! – Сэди почти кричала. – Ты бы лучше поговорил со священником.

– Я не верю священникам.

– Генри, не говори так! Бог тебя накажет.

– Это за что же?

– За то же.

– Хорошо, – сказал я, – тогда спроси у священника ты! Ведь это ты – католичка. А не я.

– И что ты болтаешь, – сказала Сэди, глубоко уязвленная. – Ты еще недостаточно взрослый, чтобы задавать такие вопросы. Мы таких вопросов не задаем. Мы верим. Без веры хорошим католиком стать нельзя.

– Я готов поверить, – возразил я, – если он на мои вопросы ответит.

– Так нельзя, – сказала Сэди. – Прежде ты должен поверить. А потом молиться. И просить Господа, чтобы Он простил тебе твои прегрешения…

– Прегрешения? Да нет у меня никаких прегрешений. И просить Господа о прощении мне не за что.

– Ах, Генри, Генри, нельзя так говорить, это испорченность. Все грешат. Для того и нужны священники. Вот почему мы молимся благословенной Деве Марии.

– А я не молюсь никому, – вызывающе сказал я, чуть подустав от ее туманных речей.

– Это потому, что ты протестант.

– Я не протестант. Я никто. Я не верю ни во что… такое!

– Лучше возьми свои слова обратно, – вконец встревоженная, сказала Сэди. – За такие слова Господь может убить на месте.

Мое высказывание, по-видимому, так ее напугало, что ее страх передался мне.

– Я хочу сказать, – сказал я, пытаясь войти в прежние спокойные воды, – что мы тоже молимся. Но только не так, как вы. Мы молимся только в церкви – вместе со священником.

– Разве вы не молитесь перед сном?

– Нет, – ответил я, – я не молюсь. Наверное, я в этом просто не разбираюсь.

– Тогда мы тебя научим, – сказала Сэди. – Молиться нужно каждый день – самое меньшее три раза. Иначе будешь гореть в аду.

На этих словах мы расстались. Я дал ей торжественное обещание, что попробую молиться – во всяком случае, перед сном. Уходя, однако, я неожиданно задал себе вопрос: о чем, собственно, должен я молить Господа? И едва не побежал вслед за Сэди, чтобы спросить у нее. Слово «прегрешения» судорожно билось в моем сознании. Какие прегрешения, прегрешения в чем? Червь сомнения продолжал грызть меня. Интересно, что греховного я совершил? Лгал я редко, и если лгал, то только матери. И ни у кого, кроме матери, ничего и никогда не крал. В чем мне исповедоваться? Мне и в голову не приходило, что, соврав матери или утащив у нее что-нибудь, я грешу. А как еще я мог поступить, если она меня не понимает и отказывается понять? Попробуй она взглянуть на вещи с моей точки зрения, так, наверное, иначе восприняла бы мое поведение. Вот как мне это представлялось.

Мысленно разбирая наш с Сэди разговор и вспоминая печальный сумрак, наполнявший их дом, я подумал, что, может, не доверяя католикам, мать была не так уж и не права? Мы, например, дома никогда не молились, однако жизнь в нем шла своим чередом. Да и имя Господа никто в нашей семье не упоминал. Тем не менее Он никого из нас не наказал. Постепенно я пришел к выводу, что католики, наверное, от природы очень суеверны, совсем как язычники. Невежественные идолопоклонники, осторожный и трусливый народец, не имеющий достаточной воли и не желающий отвечать за себя. Больше я на мессу никогда не пойду. В сущности, их церковь – та же тюрьма! И тут случайной вспышкой на меня снизошло озарение: может, если бы все в семье Сэди не думали так много о Господе, они были бы побогаче? Все у них уходило на церковь и на священников, то есть на тех, кто всегда просит милостыню. А вот мне священники не нравились никогда. По мне, слишком они гордые и от довольства просто лоснятся. Да ну их к черту! И к черту их свечи, их четки, их распятия – и их непорочных дев!

И вот наконец я оказываюсь лицом к лицу с человеком-тайной – Аланом Кромвелем, наливаю ему очередную рюмку, похлопываю по спине – короче, наслаждаюсь на всю катушку. Прямо в нашем собственном маленьком гнездышке!

Встречу устроила Мона – с молчаливого согласия дока Кронски. Кронски тоже пьет, кричит и жестикулирует. Ему вторит его маленькая мышка-жена, которая в данном случае изображает мою половину. А я – больше не Генри Миллер. На этот вечер мне дана новая кличка – доктор Гарри Маркс.

Нет только Моны. Она, «наверное», прибудет позже.

С момента, когда в тот вечер мы с Кромвелем обменялись рукопожатием, наши дела продвинулись фантастически. Кстати говоря, должен признать: внешне он весьма привлекателен. И располагает к себе не только наружностью, отвечающей особому южному типу мужской красоты, но и хорошо подвешенным языком и какой-то почти детской доверчивостью. Назвать его глупым язык не поворачивается. Наивным – пожалуй, да. Он отнюдь не рафинирован – скорее просто умен. Не семи пядей во лбу, а просто человек со способностями. Человек с добрым сердцем. Экстраверт, до краев переполненный доброжелательностью.

Разыгрывать такого человека, делать из него посмешище казалось постыдным промыслом. Идея пригласить Кромвеля, как я понял, принадлежала Кронски, а не Моне. Чувствуя себя виновной в том, что мы так долго не уделяли ему внимания, она – возможно, бездумно – согласилась с его предложением. Так, по крайней мере, казалось.

В общем, расклад получился хуже некуда. Неразбериха царила полная. К счастью, Кромвель прибыл к нам полным воодушевления и раздувшимся от энтузиазма, как дирижабль. Его, доверчивого от природы, выпивка окончательно расслабила. Казалось, он не понимал, что Кронски еврей, хотя еврейская внешность последнего просто в глаза лезла. Кромвель принял его за русского. Обо мне же – «докторе Марксе» – он и подавно не знал, что думать. (У Кронски возникла блестящая идея выдать за еврея меня.) Однако сей поразительный факт на Кромвеля ничуть не повлиял. С равным успехом можно было сообщить ему, что я – индеец из племени сиу или эскимос. Он, однако, заинтересовался, чем я зарабатываю на жизнь. Согласно заранее разработанному плану я сообщил ему, что я хирург и что мы с доктором Кронски совместно снимаем помещение и делим его между собой. Кромвель взглянул на мои руки и на полном серьезе кивнул.

В течение бесконечного вечера мне труднее всего было удержать в памяти, что жена Кронски – моя жена. Таково было очередное порождение фонтанирующей фантазии Кронски – по его мысли, своего рода отвлекающий подозрения маневр. Но каждый раз, как я бросал взгляд на его мышку, меня подмывало желание ее прихлопнуть. Как могли мы потчевали ее выпивкой; в ответ она снисходила лишь до того, чтобы пригубить, после чего отставляла стакан в сторону. Но по мере того, как вечер продолжался и наш юмор становился грубее, «мышь» тоже оживилась. Даже отпустила пару-другую скабрезных шуточек. Когда по какому-то поводу она разразилась припадком истерического хохота, я подумал: ей вот-вот станет плохо. Уныние лучше сочеталось с ее обликом.