Голоса лета - Розамунда Пилчер

— А кто он вообще такой, Габриэла?

— По сути, повеса из аристократов. Я же говорила, он англичанин. Служил в армии. Наверно, и жена у него где-нибудь есть. Денег много. Я так решила, потому что он не работает, а держать пятидесятифутовый шлюп на Виргинских островах — удовольствие не из дешевых.

— Ты была с ним счастлива?

— Вполне. Мы хорошо проводили время.

— Как его зовут?

— Не скажу. Это не имеет значения.

— Но если ты была с ним счастлива, почему вернулась в Англию?

— У меня будет ребенок, — ответила Габриэла.

Воцарилась тишина, которую, в общем-то, трудно было назвать тишиной, потому что в саду щебетали птицы. Потом Лора не к месту произнесла:

— О, Габриэла.

— Я поняла это только неделю назад.

— Ты была у врача?

— Нет, я и так уверена. В то же время я понимала, что, если я не буду рожать, если мне придется делать аборт, действовать нужно быстро. Но не только поэтому я отправилась прямиком домой. Истинная причина в другом: я хотела повидаться с отцом. Мне просто захотелось к отцу. Он нужен мне. Я должна сообщить ему, поговорить с ним, выслушать его совет и… Просто побыть с ним рядом, Лора. И когда я приехала в Лондон, а его там не оказалось, я подумала, что мне ничего другого не остается, как найти тебя и поговорить с тобой.

— Но ты ведь даже меня не знала.

— Мне необходимо было кому-нибудь рассказать.

Глаза Лоры наполнились слезами. Стыдливо, быстрым движением она смахнула их. Сказала:

— У меня никогда не было твердых взглядов в отношении абортов. Я не ратовала ни за, ни против. Но сейчас, когда ты произнесла это слово, оно наполнило меня таким ужасом и отвращением… Габриэла, прошу тебя, не делай аборт!

Девушка широко улыбнулась.

— Не волнуйся. Я уже решила, что буду рожать. Утром решила, когда разговаривала с Друзиллой, пока вы все спали. Увидев ее пухлого карапуза, я вдруг прониклась абсолютной уверенностью, что хочу ребенка.

— А его отец знает?

— Нет, я ему ничего не сказала.

— О дорогая… — Слезы вновь потекли по щекам Лоры. — Так глупо плакать, но ничего не могу с собой поделать. Может, и не следует радоваться, но я безумно счастлива за тебя.

— По-твоему, Алек взбесится, когда мы ему сообщим?

— Неужели ты так плохо думаешь о своем отце?

— Больше всего, — сказала Габриэла, — мне хочется вернуться в Лондон вместе с вами… Может быть, пожить у вас до рождения ребенка.

— Живи сколько хочешь.

— Тесновато нам будет в том маленьком домике.

— А мы уговорим Алека купить дом побольше, с садом.

Они рассмеялись, две женщины, устраивающие заговор против мужчины, которого обе любят.

— Всегда мечтала об этом. Не о большом доме — о ребенке. Но мне уже тридцать семь, и время от времени мои детородные органы начинают дурить… В общем, пока мне не очень везло. Поэтому я и легла на операцию. И поэтому я здесь. Поэтому не поехала с ним ни в Гленшандру, ни в Нью-Йорк. Но раз уж мне не суждено родить, хоть ты…

— На безрыбье и рак рыба?

— Ну что ты! Зачем же так!

Их внимание отвлекло какое-то движение в доме. Они подняли головы и увидели, как на террасу через стеклянные двери гостиной вышел Джеральд. Они наблюдали, как он взял стопку сложенных один на другой садовых стульев и принялся расставлять их на солнце вокруг белого железного стола. Потом, нагнувшись, поднял с земли какой-то мелкий мусор — возможно, спичку — и выдернул пару сорняков, торчавших меж каменных плит. Удовлетворенный наведенным порядком, он вновь исчез в доме.

— Замечательный человек, — промолвила Габриэла.

— Да, замечательный. Алек всегда преклонялся перед ним. Бедняга. Шестьдесят лет прожил холостяком, а теперь вот на его голову свалился полный дом женщин. Нас так много. Бесхозные женщины. Женщины без мужчин. Старая Мэй, штопающая носки в своей комнате; свою жизнь она прожила. Друзилла, мать-одиночка; у нее нет никого, кроме ее малыша. Сильвия Мартен, подруга Евы, постоянно наведывающаяся сюда в поисках общения. Пожалуй, она самая одинокая из всех. А еще ты. И я.

— Ты? Одинока? Но ведь у тебя есть Алек.

— Да, у меня есть Алек. Казалось бы, жаловаться не на что.

— А чего тебе не хватает?

— Да всего хватает. Просто до меня у него была другая жизнь, и я к ней не имею никакого отношения.

— A-а. Значит, ты про мою мать. Про «Глубокий ручей». Про меня.

— Прежде всего про тебя. Алек никогда про тебя не говорил. И это разделяло нас, как барьер, который я никак не могла разрушить, — не хватало ни уверенности в себе, ни решимости.

— Ты ревновала его ко мне?

— Нет, я не о том. — Лора лежала, пытаясь выразить свои чувства, найти верные, бесконечно важные слова. — Думаю, я была одинока по той же причине, что и Алек. Ты была не барьером, а зияющей пустотой, Габриэла. Ты должна была быть здесь, с нами, а тебя не было.

Габриэла улыбнулась.

— Ну, теперь вот она я, здесь.

— А как же Эрика? Она будет волноваться?

— Нет. Она думает, что я все еще плаваю вокруг Виргинских островов в веселой компании социально приемлемых нью-йоркцев. Когда отец вернется и будущее немного прояснится, я напишу ей, сообщу о том, что произошло.

— Она будет скучать по тебе.

— Не думаю.

— Ей бывает одиноко? Она страдает от одиночества?

— Никогда. У нее ведь есть лошади.

Они еще какое-то время лежали молча. Потом Лора глянула на часы, встрепенулась и села.

— Ты куда? — спросила Габриэла.

— Пойду к Еве. Нужно ей помочь. Нас вон сколько народу, а она возится у плиты одна.

— Я с тобой? Я прекрасно умею чистить картошку.

— Нет, отдыхай. Ты здесь всего первый день, так что тебе сегодня дозволено лентяйничать. Я позову тебя к обеду.

Лора пошла по траве к дому. Ветер раздувал ее розовую холщовую юбку, теребил длинные темные волосы. Она поднялась на террасу и скрылась в доме. Габриэла проводила ее взглядом, потом повернулась на спину, подоткнула под голову подушку.

Она носит под сердцем ребенка. У нее родится малыш. Габриэла положила руку на живот, оберегая свое будущее. Семя, уже давшее всходы. Крошечный организм. Минувшей ночью в поезде она почти не сомкнула глаз; возможно, из-за этого, а может, сказались долгие перелеты через несколько часовых поясов, но ее вдруг одолела сонливость. Подставляя лицо солнцу, она смежила веки.

Много позже она очнулась. Сознание прояснялось неспешно, спокойно. Возникло еще одно ощущение, поначалу незнакомое, но потом она вспомнила. Это было ощущение далекого детства. Чувство безопасности, будто теплое одеяло. Чье-то присутствие.

Она открыла глаза. Рядом на коврике, поджав ноги «по-турецки», сидел Ивэн. Он смотрел на нее. И это было так естественно, что она даже не смутилась, как это обычно бывает с тем, кто, проснувшись, чувствует себя уязвимым и беззащитным, обнаружив подле себя постороннего человека.