Сладкая жизнь - Анна Оранская

Ольга сделала паузу, давая ей возможность вставить что-то, ожидая от нее каких-то слов, — но она молчала. Ольга врала, должна была врать, в этом не было сомнений — но почему так точно описала его?

— Ты слышишь, Ал? Я ему заменить тебя предлагаю, а он так усмехается — классная усмешка, сразу видно, настоящий мужик. К сожалению, не можете, мне именно Алла Михайловна нужна. А я его все не отпускаю — а зачем, а по какому вопросу, мы с ней подруги, между прочим, так что, если что… Вижу — ни в какую. Извините, говорю, дома Алла Михайловна — часа два как ушла, теперь только пятнадцатого будет. Но если хотите, если у вас что-то срочное, могу ей позвонить. А он в ответ — спасибо за информацию, до свидания. И уходит. А я еще думаю, что за тип странный, надо бы узнать, кто это приходил к тебе. Ну и за ним. Выскакиваю, а он в «мерседес» черный садится. Тут-то я и поняла, что это твой поклонник и есть.

Она молча поставила чашку обратно на блюдце, умудрившись расплескать кофе, оставить на придвинутом к окну столике ароматные черные пятна. Как-то странно все это звучало — и очень было похоже на неправду. Потому что этот тип не знал, на какой кафедре она работает, — и плюс он не должен был приходить. После того… того случая он не объявлялся больше. Пятый день пошел, а он не объявлялся, и она была уверена, что он не объявится вообще. Потому что он видел то же, что и она, — ту омерзительную картинку, отразившуюся в зеркале.

И если она, никогда не ощущавшая свое тело, никогда его не рассматривавшая, равнодушно к нему относившаяся, умудрилась его возненавидеть и даже в душе раздевалась теперь с опаской и старалась как можно меньше к себе прикасаться, и то только губкой, — то уж какое впечатление осталось у него, наверняка видевшего без одежды немало молодых красивых тел, легко можно было представить.

— Так что я тебе скажу, Ал, мужик классный! — Ольга уже говорила громко — значит, осталась одна. — Я еще обратно на кафедру иду и думаю — ну Алка, ну дает! Всегда такая тихая, скромная, на мужчин ноль внимания — а как решила поклонника завести, так такого завела, что просто обалдеть. Пить — так водку, спать — так с королевой. Точно, Ал?

— Оль, прекрати! — Она судорожно пыталась высчитать, сколько ему ехать от института до ее дома. Если это он, конечно, а это не должен быть он. — Ты ничего не перепугала, а?

— А что я могла перепутать? Светлые волосы, глаза такие светлые, холодные, щетина модная, в белом пальто, пиджак, рубашка, галстук фантастический, желтый такой. На вид — американский миллионер или английский лорд. Что, не он? Не он?! Я себе в жизни не прощу, если это не твой — а я его просто так отпустила…

Что ему надо, интересно? Может, отдать ей паспорт — отдать обратно ее советский паспорт, сказав, что ничего не получается, давая понять, что больше сталкиваться с ней не хочет? Но он бы мог его Ольге отдать. Так что тогда? Да нет, не он. Скорее отец кого-то из учеников. Похож просто, и все…

— Ладно, Ал, двоечники мои пришли, — протянула разочарованно Ольга. — Послезавтра поговорим. Или лучше я тебе завтра позвоню, договорились?

Она не успела повесить трубку, как телефон зазвонил снова. Господи, вот неймется Ольге — уже эти пришли на переэкзаменовку, а она все равно звонит, забыла сообщить что-то необычайно важное, ради чего звонить совсем не стоит.

— Алла, добрый день. Это Андрей…

Она онемела просто, ей показалось, что все это в каком-то сне — и Ольгин звонок, и его теперь. Потому что он не мог ей позвонить — он просто не мог знать ее номер телефона. Сергей говорил, что вообще любой дурак может компьютерную программу купить, где все телефоны есть, — но их домашний засекречен, так положено.

— Алла, ты меня слышишь? Это Андрей Семенов…

— Да, я вас слышу, — среагировала наконец отстраненно и холодно, собравшись с силами. — И хотела бы знать, как вы нашли мой телефон и зачем вы мне звоните. И кстати, разве мы с вами перешли на ты?

— Алла, есть предложение. — Он словно не слышал ее слов, говоря весело и радостно, будто необычайно рад был тому, что с ней разговаривает. — Сегодня старый Новый год — не забыла? А предложение такое: я через двадцать минут буду у твоего дома, и мы куда-нибудь съездим. Тебе хватит двадцати минут, чтобы собраться?

— Послушайте, Андрей, пожалуйста, не звоните мне больше, хорошо? Не надо никуда приезжать, и не надо мне звонить, я очень вас прошу. Спасибо. И до свидания.

Она задумчиво опустила трубку рядом с собой, не кладя на рычаг, чтобы он не перезвонил. Не в силах избавиться от ощущения, что все это нереально, неправильно как-то — то, что он появился, то, что искал ее в институте, то, что звонит сюда и куда-то зовет. Она столько думала обо всем, что было, — и о нем, естественно, — и все для себя решила. Но сейчас, когда он позвонил, все эти мысли разлетелись куда-то, попрятались где-то, лишая возможности сосредоточиться и сказать то, что надо сказать.

Она смотрела в окно на бесконечное поле, на любимый пейзаж, всегда способствующий размышлениям и успокаивающий, который сейчас прыгал перед глазами. Белые просторы, разрезанные черными полосами тропинок, маленькие фигурки людей, жирные точки ворон на снегу, оранжево-серое несвежее небо — все вибрировало, дрожало перед глазами. Как детский настольный хоккей, приводимый в движение толчками длинных металлических штырей, — Сергей такой купил когда-то Светке, забыв, видимо, что она не мальчик, и он так и пылился где-то на антресолях.

Ей казалось, что замерзшие прохожие двигаются по странной траектории — дергано, ломано и неправильно. Что зеленый грузовичок с детскими завтраками у школы напротив прыгает то вправо, то влево. И она присмотрелась внимательно, прикрыв и вновь открыв глаза, — и все встало на свои места. Зеленый грузовичок плавно выехал на теряющуюся за дальними домами дорогу, вороны перестали скакать и вяло переваливались по снегу, а над школой повисло совсем не оранжевое, а какое-то облупленно-белое солнце, похожее на кокарду на фуражке машиниста скорого поезда. И она тупо смотрела на эту кокарду и все думала и думала.

У нее даже не было сомнений в том, что больше он не появится никогда — избавив ее от необходимости видеть его и вспоминать все заново. Да и зачем ему появляться — когда он имел дело с дурой, сорокалетней почти дурой, которую легко соблазнил, потешаясь над ней наверняка. Умный, хитрый, стопроцентный бабник — а она расслабилась, была открыта, доверчива, он и увидел ее всю насквозь. И соблазнил-то ее просто так, просто потому, что усилий не требовалось, — Ольга говорила, что есть такие, кто мимо не пройдет, если увидит, что можно затащить в постель, — сам ведь не отрицал, что хватает у него молодых девиц.

И она не сомневалась, что он плевался потом — потому что он видел то же самое, что и она в его зеркале. Видел некрасивое старое тело, отвратительное, отталкивающее, видел ее пьяную физиономию с размазанной косметикой, видел, какая она неумелая и зажатая. И все его движения в постели казались ей брезгливыми. И то, что он прикрывал глаза, было признаком не высшего наслаждения, а нежелания на нее смотреть. Он и на колени-то ее поставил затем, чтобы не видеть ее лица.

И самое ужасное — она даже передернулась — то, что он чувствовал, должен был чувствовать ее запах, тот самый отвратительный непонятный запах, почему-то исходивший от нее, оттуда. Кисловатый, мерзкий, постыдный, все усиливавшийся, сочившийся уже изо всех пор.

И еще она не сомневалась, что он специально все подстроил с этим звонком — или что звонили ему по другому поводу, а он ей сказал, что ему надо уезжать. Потому что не хотел больше от нее ничего и видеть ее не мог уже, мечтал только о том, чтобы выпроводить поскорее. Даже не довез до дома — настолько противно ему было. А все разговоры перед тем, как посадить ее в такси, — что ждет ее звонка, что вот визитка — это для отвода глаз.

Ей было очень неприятно, когда она об этом думала, — но с другой стороны, все мысли в те два дня, что она лежала пластом, были неприятными, одна хуже другой. Может даже, она намеренно причиняла себе боль — но в итоге оказалось, что так было лучше, потому что она вышла-таки из этого состояния. И сейчас ей было все равно — потому что она нашла в себе силы осознать: то, что случилось, изменить уже нельзя. И прекрасно понимала, что никто, кроме нее самой, ей о случившемся не напомнит, не заставит переживать все заново. И вот…

Она вдруг спохватилась, что уже минут десять так сидит, и вскочила, задев столик и окончательно расплескав кофе. Кинувшись поспешно в ванную, зачем-то протирая лицо тонизирующим лосьоном. Хватая какую-то пудру — мать, что ли, оставила, она сама пудрой не пользовалась. Разозлилась, что, как всегда, нет расчесок на полочке, поправила волосы руками и замерла, всматриваясь в собственное отражение — блестящие темные, почти черные глаза, раскрасневшиеся щеки, тонкие высокие дуги бровей, белые до голубизны зубы, крошечная родинка на левой щеке. Но она не увидела того, что видела в нем прежде, — заметных морщин от носа к губам, темноватых кругов под глазами, следов усталости. И сказала себе, что тоник помог, — да, может, еще и пудра.