Георгий Владимов: бремя рыцарства - Светлана Шнитман-МакМиллин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В отсутствие того, что японские пилоты называли «правилами», то есть соблюдения военных конвенций, появление и развитие ракет, снабженных атомными боеголовками, означало иную концепцию войны. Возможность огромных разрушений, совершаемых в очень короткий временной интервал, была устрашающей и иррациональной из-за неясности цепи командования, принимающего решения. Идея «кнопки», которую может нажать один человек, вызвав уничтожение миллионов, царила и в Советском Союзе, и за его пределами. Наиболее яркий пример в западном искусстве того времени – замечательный фильм Стэнли Кубрика «Доктор Стрейнджлав, или Как я перестал бояться и полюбил бомбу»[211]. В британском сатирическом сериале 1986–1987 годов «Yes, Prime Minister» премьер-министр Великобритании посещает со своим секретарем военное министерство, где главнокомандующий объясняет ему, как, нажав кнопку, глава государства может начать атомную войну. Тот теряется: «Что, просто нажать кнопку?!» – и получает уверенный, радостно-бодрящий ответ: «Просто нажать!» Премьер-министр в растерянности и ужасе от свалившейся на него ответственности обращается к своему секретарю:
– А если я напьюсь?
– Вам лучше не напиваться.
– Но если я чокнусь?!
– Кабинет министров может заметить…
– А вдруг я перепутаю кнопки?
Его с веселым смехом успокаивает главнокомандующий:
– Это не имеет значения. Никто никогда не узнает, не так ли?[212]
Страх роковой человеческой ошибки отражается и в советском популярном анекдоте, который Владимов включил в текст пьесы:
– Иванов, ты чо там?
– Да почесался.
– Почесался, а Бельгия куда делась? (1/391)
В 1962 году Карибский кризис – противостояние СССР и США, едва не приведшее к атомному столкновению, – усилил ощущение вероятности внезапной катастрофы. В.Я. Лакшин писал: «Живешь сотнями забот дня, думаешь о тысяче дел, мелочей, а на дне сознания шевелится: может быть, все это только до завтра. Возвышает ли такое memento mori? Все дела, помыслы, заботы, имеют ненадежный, призрачный фон, зыбкий, колеблющийся. Все готово оборваться в бездну. Даже радоваться нельзя вовсю, без оглядки, без отравляющей мысли: и это минутно, случайно, пир во время чумы. Часто просыпаюсь от ставшего привычным кошмара начавшейся атомной бомбежки: воя, взрыва и вселенской черноты»[213].
Дети в школах полушепотом передавали друг другу разговоры родителей, нагнетая и сгущая краски. «Кнопка» фигурировала во всех рассказах. Все боялись за отцов, которые вот-вот «уйдут на фронт». О каком именно фронте может идти речь в атомной войне, мы не задумывались. В июле 1967 года В.Я. Лакшин записал в своем дневнике: «…на радио пришло распоряжение: “Хватит пускать слюни о мире. Воспевайте героику войны”»[214].
В такой атмосфере Владимов писал пьесу «Шестой солдат» – о мире и войне. В земной истории любви, предательства, прощения, постижения и надежды – где разглядела советская цензура подрывной «пацифизм»?
Мир в городе Энске
За более чем век до написания пьесы «Шестой солдат» в вымышленный Н.В. Гоголем уездный город N въехала бричка. Появление сидевшего в ней господина, которого в конце «поэмы» мчит к неведомым пространствам птица-тройка, неожиданно привело в движение полусонных обитателей российской провинции.
Действие владимовской пьесы начинается с того, что в город Энск, похожий на любой другой в советской глубинке, приехал на поезде («стальная конница» победила «живых коней») Солдат ракетных войск – «красивый, но в очках». Его появление также дает толчок для целой цепи событий. Вокзал – символ преходящего и одновременно предопределенной цикличности жизни – одно из главных мест действия в пьесе. Люди, которых Солдат видит на вокзале, – очень узнаваемая Россия 1960-х. Крестьянин, едущий «из России в Россию» после трех лет тюрьмы и лагеря:
Да я ж говорю – не уберегся. А на горячем месте сидел – в совхозе материально ответственным лицом. По-русски сказать – кладовщик. Вина-то моя еще раньше была – как меня на это место сагитировали, а я согласие дал. Ну, дак, по моим годам возвышения хочется, не все ж навоз вывозить. Тут я его и увидел, возвышение! Мне уж потом следователь всю картинку нарисовал… Хороший он, грамотный человек. Вишь, говорит, как они тебя заморочили. В солидарность вовлекли, да тем и запугали, а сами-то из этой солидарности как-то выпали (1/441).
Во времена вегетарианские, отголосок которых еще прозвучал в «Золотом теленке» в образе Фунта, существовала «честная профессия» – зиц-председатель, профессиональное подставное лицо. Такие «фунты» нанимались специально, чтобы пойти под суд и отсидеть в тюрьме, если жульнические махинации фирмы разоблачат. Фунтам платили зарплату, пока они были на воле, и двойной оклад «за вредность» во время тюремного пребывания. Но «джентльменское соглашение» мошенников перестало существовать во «времена зрелого социализма». Советская милиция прекрасно понимала, что сажает «подставленных», а не настоящих виновных, но так было проще и быстрее «закрыть дело»[215]. И вот теперь такой отсидевший «преступник» не первые сутки спит на вокзале, отдыхая от жизни и не торопясь вернуться в мышиную возню родной деревни, где его явно никто и ничего хорошего не ждет: «Так это… куда оно – торопиться? Все одно ж я далее не поеду, а в Мышакове так и так буду» (1/374).
Тут же обитают граждане обычных привокзальных профессий. Продавщица мороженого, женщина, как любили говорить в СССР, «с мечтой» о «торговой точке» на пляже: «Ящик раскидала – и загорай» (1/374). Табачник, торгующий лотерейными билетами: «Ваше счастье стоит 30 копеек», – все соседи которого выигрывают, кто машину «Волга», кто пианино – вечные легенды о неожиданном счастье, урванном куске благополучия, которое средний советский человек не мог заработать честным трудом (1/373). Инвалид с костылем, продающий книги и восполняющий трудность жизнь в стране, немилосердной к инвалидам, воспеванием героики и сказочного профессионализма органов госбезопасности: «Капитан Елочкин разоблачает матерого агента. Всего за 15 копеек» (1/374). И наконец, цыганка, вещунья, провидица, понимающая толк в жизни и людях: «…Мне бы сразу характер клиента распознать, а что с ним в нашем городе может случиться, то уж наперед известно» (1/379).
Приезжает влюбленный Солдат, чтобы увидеть красавицу Анджелу. Цыганка сразу предупреждает, что он видит девушку не такой, как она есть. Она не блондинка, за которую себя выдает: «Свой волос у ней темный», – речь явно идет не только о цвете волос (1/377).
