Люди как боги - 1 (редакция 1966 года) - Сергей Снегов

На скамейке сидела Мэри Глан.

Появление ее до того отвечало моим мыслям, что я, растерявшись, молча глядел на нее.

— Здравствуйте, Эли! — сказала она. — Ведь вас зовут Эли Гамазин?

— Здравствуйте! — ответил я. — Да, я Эли Гамазин А вас, если не ошибаюсь, зовут Мэри Глан?

Она не удивилась. Она спокойно кивнула головой.

— Какое совпадение, — сказал я. — Представьте себе, я только что думал о вас, и вот — вы появляетесь!

— Вы считаете это совпадением? Просто я пожелала встретиться с вами и просила Охранительницу навести вас на мысли обо мне. Я вчера встречала вас.

Мне стало смешно и досадно. Я успел в странствиях забыть, что на Земле командуют Охранительницы. Если это и было чудо, что я думал о Мэри, то чудо обыденное, технически подготовленное, еще деды потрудились, чтоб оно стало легко осуществимым.

— Итак, вы хотели меня увидеть, Мэри? Я все же настаиваю на своем: я тоже интересовался про себя, где вы. Что же мы скажем друг другу теперь, когда желания наши осуществились?

Она не торопилась с ответом. Впоследствии я узнал, что до нее не вдруг доходит, чего от нее ждут. Пока она раздумывала, я разглядывал ее. Я помнил ее некрасивой, но она была скорее хорошенькой, чем некрасивой. Единственным, что не вязалось с ее тонким лицом были широкие брови, но они нависали над такими темными задумчивыми глазами, что несоответствие пропадало. И при первой встрече я запомнил, что глаза у нее темные, но мне показалось тогда, что они темные от раздражения.

— Я виновата перед вами, — сказала Мэри. — Не знаю, почему я была с вами груба в Каире и на этой площади. Я решила: обязательно извинюсь, когда встретимся. Но вы улетели на Ору, а после в Плеяды и Персей… Ну, вот вы вернулись и я извинилась!

Она встала, но я задержал ее. Мне захотелось пошутить.

— А знаете ли, что перед отлетом я запрашивал Справочную о нашей взаимной пригодности?

Мэри решительно не хотела смущаться.

— Да, знаю. Я знаю также и то, что мы ни с какой стороны не подходим друг для друга. Всего доброго, Эли.

Я больше не решился задерживать ее. Я сидел на скамейке и смотрел ей вслед. О Справочной она соврала, Охранительницы не выдают личных тайн. Потом я сообразил, что Мэри, очевидно, тоже запрашивала обо мне и потому знает, как мало у нас соответствия. Она для того и удалилась, чтоб я последующими вопросами не выведал ее маленького секрета. Мне было жалко, что она ушла.

— Вы не забыли, что вас ждет друг? — сказала Охранительница голосом старика.

Вызванная авиетка появилась немедленно, но я опоздал к Ромеро на полчаса.

— Я хотел лететь вам навстречу, — сказал он, сердечно обнимая меня. — Справочная доложила, что вы замечтались на одной из столичных площадей. Куда же мы с вами, юный многострадальный Одиссей? До обеда еще часа два, если, конечно, вы не желаете подкрепиться пораньше.

Он держался так непринужденно, словно никогда не было у нас споров. Я охотно поддержал этот тон. После того как Ромеро потерпел провал на Земле, ему, очевидно, было неприятно показывать, что он помнит былые стычки. Мы не провели вместе и часа, как я убедился, что он охотно возвращается к нашей борьбе, даже иронизирует над нею.

— Пойдемте на гребень Центрального кольца, — сказал я. — Оттуда великолепнейший вид на Столицу.

— Отлично. Любоваться Столицей я готов ежедневно, сегодня к тому же ясный день.

Пока мы поднимались на крышу, я украдкой присматривался к Павлу. Все мои знакомые стали иными, я еще не привык к их новому виду.

— Давненько мы не виделись, — сказал Ромеро, улыбаясь.

— Всего два с половиной года.

— Нет, мой друг, целую эпоху. Мы простились в одном социальном времени, повстречались в другом. Счет времени правильнее вести по событиям, а не на часы. Пустое время кажется коротким, крохотный же отрезок, нашпигованный происшествиями, растягивается.

— Событий произошло много.

— Произошла революция, друг мой. А если власть не перешла из рук одного класса к другому, как совершалось у предков, так лишь потому, что давно не существует классов. Это, впрочем, не умаляет совершившегося переворота.

— Вы это называете переворотом?

— Вы считаете меня неправым? До сих пор мы жили лишь для себя. А попробуй ныне осуществить что-нибудь, специально полезное одному человечеству — Большая еще поразмыслит, не повредит ли это народам, которых мы надумали опекать.

Я понимал, что он не столько вызывает меня на спор, сколько отделывается от накопившейся горечи.

— Я бы это назвал по-иному, Павел. Просто человечество настолько развилось, что среди прочих его потребностей появились и такие, как помощь иным народам.

— Оставим это, — сказал он. — Я не собираюсь никого переубеждать. Кстати, для дружеского осведомления… Когда недавно Большая объявила о ваших открытиях в Персее, я, как и все, с честной душой проголосовал за ошеломляющий проект покончить с последними остатками самостоятельности Земли.

Разговор этот шел уже на крыше сотого этажа. Столица была до того красива, что захватывало дух.

С высот Центрального кольца она видна вся. День был пронзительно ясный, в такие осенние дни голубеют и становятся близкими дали. Я тысячу раз ходил и бегал по крыше. Зимой я пробегал на лыжах всю тридцатикилометровую магистраль, проложенную на вершине Центрального кольца, летом прошагивал ее пешком, все здесь было видено и перевидено, а я оглядывался с чувством, что впервые по-настоящему вижу Столицу. Я не уставал поворачивать голову вправо и влево.

Я поразился, каждый раз заново открывая это, простоте плана великого города. Три кольца прорезают двадцать четыре магистрали от Музейного города наружу, двадцать четыре красочных, неповторимо индивидуальных улицы. Вот и все. Вся Столица исчерпывается переплетением трех колец и радиусов, проложенных сквозь кольца.

— Вечный город, — сказал я. — Он простоит тысячелетия после нас, как памятник наших помыслов и дел.

— Умирающий город, — отозвался Ромеро. — Если хотите, это единственный город на Земле, который начал умирать, еще не родившись. Он не дожил до самого себя.

Я знал, что ради красного словца Ромеро себя не пожалеет, но отзыв о Столице покоробил меня. Ромеро удивился:

— Вы не знаете истории Столицы?

— Это был первый город победившего коммунизма — вот что я знаю о нем.

— В истории Столицы это, разумеется, самое существенное. Но кроме существенного в любом знании есть и интересные пустячки. Об одном из таких, если угодно, пустячков, я расскажу вам, если позволите.

Вскоре после объединения, сказал он, были начаты поиски всего выдающегося, что талантливые люди придумали в эпоху классовой разобщенности и чего тогда нельзя было осуществить. Это относилось к проектам машин, переделке природы, большим строительным работам и прочему, а среди прочего — к архитектурным замыслам. Кем-то была обнаружена тетрадь рисунков давно к тому времени умершего Бориса Ланда, архитектора, проектировавшего жилые здания, спортзалы и стадионы. Борис, по-видимому, был из тех, кого тогда называли «талантливый неудачник». Днем он разрабатывал стандартное жилье, а ночью, на бумаге, возводил невоздвигаемые города. Среди его ярких фантазий был и город на двести тысяч человек — один высотный дом, окруженный парком. Город-дом, не осуществимый при жизни Бориса, легко мог быть исполнен средствами первого века коммунизма. И хотя уже и тогда было ясно, что города-гиганты отжили свой век, человечество постановило воздвигнуть Столицу, как город-памятник и город-труженик, последний из концентрированных городов Земли, первый, воплотивший в себе все удобства, затребованные людьми. Внутри кольцевых зданий разместились заводы и склады, там же пролегли городские шоссе. А снаружи поднимались террасами жилые массивы, их разделяли парки — таков был осуществленный проект. И достоинства проекта вскоре стали его недостатками.

Раньше другого оказались ненужными великолепные шоссе, проложенные внутри зданий на каждом двадцатом этаже. Возникли центральные машины безопасности с Охранительницами — и умерли электромобили и троллейбусы. Никто не хотел катить по шоссе, когда можно было безопасно кувыркаться и нестись в воздухе. Жизнь и толчея, по идее навеки упрятанные в роскошные, как дворцы, туннели, вновь свободно исторгнулись наружу.

А затем стали отмирать заводы. Их автоматизировали настолько, что на километрах конвейерных линий не встречалось человека. Создавая в недрах зданий цеха, предполагали сократить путь рабочего от жилья до работы, но сам рабочий стал не нужен — зачем сохранять завод в близости от жилья? Цеха без людей стали возводить в пустынях. Некоторые из освободившихся площадей Столицы заняли институты, развились зимние сады и парки, их тысячи в каждом кольце — любимые местечки детворы и стариков. Но всех пустот они не заполнили. Столица зияет кавернами. Три четверти ее объемов не могут быть использованы. Стало ясно, что изжила себя сама идея концентрации огромного количества людей на небольшой площади.