Андрей Рублёв, инок - Наталья Иртенина

– А на Руси тебе жалко помереть, Феофан? – пытливо спросил монах.

– Не понимаешь, – осердился старик. – Толкую тебе, толкую… безо всякого толку.

– Нет тебе пути в латынские земли, Феофан, – уверенно и горячо заговорил Андрей. – Ведь ты земное на небо возводишь, плоть в свет облачаешь. А там, в латынах, небо к земле пригибают, дебелой плотью, будто камнями, отягчают. Ныне еще не много, а далее пудами плоть на образах писать станут. Да какие там образа, – остановившись, он со страстью докончил: – Мясные прилавки! Мясо вместо духа!

– Да тебе почем знать? Ты дальше Новгорода и не бывал никогда, – раскраснелся от возмущения Гречин и стал ругаться: – Тебе бабья лодыжка уже бесовский соблазн. Не зря вас, чернецов, Никифор считает негодными к художеству. Вам бы только со старых образцов списывать, а о том, чтоб иное что помыслить, неведомое доселе – страх берет! Да тебя-то я мнил иным, а и ты, выходит, из той же страшливой породы.

– Как же без страха Божия, Феофан? Святые образа ведь иначе не пишут.

Гречин внезапно ринулся вперед, к показавшейся из-за крон деревьев воротной башне Городка.

– Пойдем! – не оглядываясь, крикнул Андрею. – Пойдем, коль не побоишься. Покажу нечто.

Монах заторопился следом, позабыв, что при входе в крепость хотел надеть поршни. Так и шлепал босиком по бревенчатым мостовым, накалывая ступни о щепы, осколки битых горшков, рыбьи кости и прочую дрянь. Феофан, невзирая на седьмой десяток лет, несся впереди, как молодой лось.

В воротах княжьего двора Рублёва узнали, пропустили с Гречином без слов. Размещался изограф в нижних клетях высокого трехъярусного дворца звенигородского князя. Затащил к себе монаха, толкнул изнутри дверную задвижку, запершись. Потом возился с навесным замком на другой двери. Войдя в крохотную холопью клетушку, откуда холоп был выселен самим Феофаном, поманил за собой Андрея. Свет сюда пробивался через оконную щель, похожую на бойницу.

– Смотри! – с жаром велел Гречин. – Никому не показывал, тебе первому.

Под окном на лавке стояла иконная доска. Но то, что увидел Андрей, вовсе не было иконой. В ковчеге меж узкими полями была живоподобно написана румяная белолицая женка в рубахе простолюдинки и чепце-повойнике, с кудрявым дитенком на руках.

– Да ведь это посадская бабенка, а не Пречистая Дева, Феофан!

Неприятно пораженный, Андрей страдальчески наморщил лоб.

– Не мне же тебя азам учить, – изрек Гречин, недовольный таким приемом своего творенья, – что за всяким образом следует видеть первообраз. Сколь на Руси завалящих иконок, писанных посадскими неумехами и невеждами? Но ты во всякой Одигитрии либо Оранте признаешь Богоматерь! Отчего здесь не признаешь? За внешним внутреннего не зришь?

– Душу зрю, а духа – нет, – твердо ответил монах, покидая клетушку.

Гречин вновь запер свою тайну на замок.

– И хорошо, что никому не показывал, – молвил Андрей. – И не показывай, Феофан! А особо Никифору твоему. Он ведь скажет, что это хорошо, а ты поверишь ему.

Старый изограф схватил его за плечи и затряс, притом сильно выкатив очи.

– Что знаешь ты, чего не знаю я?! Отчего думаешь, что ты прав?

– Видел я! – надсадно выкрикнул Андрей. – Видел все то!.. Бабы голые, девки с русалочьими взорами, мясистые младени под образом ангелов. Мудрование плоти, бесстыдство… Вот к чему мир устремится, Феофан!

Гречин отпустил его, воззрясь недоверчиво.

– Видение?! Для чего тебе оно было? На соблазн?

Монах дернул головой, отвергая.

– Бежать от этого надо, Феофан, – взволнованно убеждал он. – Без оглядки бежать, как из Содома, в иную сторону.

– Да я ли не пытался?! – полыхнул Гречин. – Плоть праведников и святых преображал, прозрачною делал, молниями света пронзал! Грешников потрясал! Что толку? Как был сам обросший шерстью, тем и остаюсь. Не достаю я рукой до неба, – разразился он едкою досадой, – руки коротки. От земли не убежишь, Андрюшка. Прах есмь, из праха сотворен и в прахе оживотворенном красоту искать обречен. Вот удел человечий – в земной красоте утешенье обретать. В бабе любой, хоть бы и деревенской, в лилиях полевых, в раю лазоревом на острову… Вот это – не сгорит. А все твои Спасы и Богородицы, деисусы все огонь татарский пожрет. А не татарский, так свой, когда князь на князя и холоп на холопа. Не озаришь ты, Андрей, мира нездешним светом, хоть бы и все воинство ангельское за тобой со светильниками стояло. Хоть бы и Бог тебя лампадой своей соделал!..

Старый изограф, задохнувшись, рухнул на лавку, схватился за грудь. Андрей застыл, потрясенный и устрашенный.

– Как дерзну… такое помыслить, Феофан? – с запинкой проговорил он. – Сам Сергий, как свеча всем светивший, от учеников ближайших таился! Лишь по благодати иные узрели, как он огнем причащается и как ангел светозарный в алтаре с ним служит… Мне ли, убогому, лампадой после него быть?!

Андрей пал перед Гречином на колени и в порыве покрыл сухую длань старика поцелуями.

– Прости меня, Феофан, прости ради Бога!..

Гречин в изумлении вырвал руку, толкнул монаха.

– За что мне тебя прощать, Андрюшка?

– За то, что кажусь тебе чистым. Что меня считают лучшим, в иконописи тебя превзошедшим! – надрывался инок. – За то, что во грех тебя ввожу. Что с Руси бежать хочешь. Останься, Феофан, не ходи никуда. Лучше я уйду, а ты останься. В затвор уйду, в леса костромские, вологодские. Не услышишь обо мне никогда более…

Старик в гневе поднялся:

– Не юродствуй, Андрей! Встань немедля!

Монах покорно исполнил веление. Гречин опасливо отошел от него.

– Да и куда ты уйдешь, – проговорил он, взглядывая растерянно. – Чего удумал-то. И князь тебя не отпустит… Чего удумало твое художество. Ишь, в затвор захотел. Ты мне это брось, Андрюшка. Такие помыслы… Брось. Никуда я еще не иду. Так только, совета у тебя спросил. А ты, дурная голова… э-эх… – будто пристыдил он бывшего ученика и тут же, без перехода, осведомился: – Как деисус-то пишешь? Как в Благовещенском иль иначе? Слыхал я, во Владимире ты с Данилой своим учудил иконостас преизобильный. Хотел было съездить, посмотреть. Да все недосуг.

– Приходи, Феофан, на владычный двор, – высушивая ладонью повлажневшие глаза, ответил счастливый Андрей. – Сам все увидишь.

– Ну уж нет, – отмахнулся Гречин. – Чего буду под руку тебе лезть. Окончишь – тогда приду… Ну иди, иди уже, Андрюшка. Загостился у меня, – начал он ворчать. – Чай, монахам неполезно в мирских хоромах засиживаться.

– Храни тя Бог, Феофан!

Покинув хоромы и княжий двор, иконник в смятенных чувствах побрел по узким улицам Городка, меж боярских усадеб, мимо чеканного двора, житного, подворья Саввина монастыря. Дошел до крепостного вала, выложенного изнутри по глине крупными гладкими камнями для легкого всхода на гребень, под стену. Зашагал вдоль, по тесной тропке меж дворовыми тынами и валом. Где-то впереди стучали топоры и молотки.

За изгибом вала Андрей увидел работников. Подойдя ближе, стал рассматривать их сооружение. Плотники сколачивали по верху вала крепкое, широкое взмостье на высоких подпорах, чуть ниже градской бревенчатой стены.

– Бог в помощь, православные! – крикнул монах. – Пошто воскресный день работой отмечаете?

– Княжья служба дней не разбирает, – прилетело в ответ. – Сказано – нонеча сделать. Проходи, отец, не пяль зазря очи.

– Строите-то что?

– Невидаль строим, отец, – весело возвестил другой плотник. – Потешное место. Завтра приходи – потеха будет.

– Да что за потеха? – недоумевал Андрей. – Пост ведь апостольский.

– Потеха самая постная – воздушным бесам шкуры подпаливать.

– Ну чего языком нечистоты гребешь, Омросий, – одернул весельчака косматый мужик, тесавший у подножия вала бревно. Повернулся к Андрею: – Терентий-колокольник князю армату спроворил. Отлил, значит, своим колокольным способом. Завтра отселя огнем плевать станут для испытания.

– Как так отлил? Разве льют у нас пушки?

– Теперя, значит, льют, отец.

Дивясь известию, Андрей пошагал далее. Впрочем, скоро неслыханная в московских землях весть вылетела из его головы, как мелкая птаха, пущенная за ненадобностью на волю.

Назавтра, едва приступили к работе, только и разговоров было о пушечном испытании. Игнатка втихаря сбегал ко взмостью на валу, за усадьбой боярина Дружины Глебова, доглядел, что да как. Прибежал, поведал взахлеб: на помост вздели вервием пушку, поставили на колодки. Сама армата крупнее виданных московских – долговязая, толстая с заднего обхвата, как сосновый ствол. Мартын, выслушав, отпустил помощнику оплеушину, чтоб не бегал без спросу, и отправил точить плотничий снаряд. Но зуд у всех подмастерий только возрос после этого. Работа не спорилась. Опрокинули ненароком горшок с левкасом. Елезар умудрился уронить в чан с клеем и паволокой растертую охру – пропал и клей, и холстянка, и краска. Алешку вовсе теперь ни к чему не подпускали, подозревая в нечистоте, держали на послушании – кашеваром в поварне. Когда не кашеварил, слонялся без дела по двору, мешал только.