Смертоцвет - Александр Зимовец

— И если я подпишу это, то выйду на свободу?

— Не сразу, разумеется.

— Понимаю. Вам нужно будет время, чтобы покончить с… остальными.

— В смысле? — граф уставился на него. — Молодой человек, вы, кажется, не поняли. Я с ними УЖЕ покончил. Большинство известных нам членов заговора уже арестовано или изолировано в своих имениях. Князь Оболенский отстранен и ожидает допроса в Петербурге. Командир гвардейской артиллерии, несколько губернаторов, министр финансов, верхушка Корпуса жандармов — все взяты к ногтю. И между прочим, далеко не всем предоставлены такие хорошие условия почетной капитуляции, как вам. Решайте — время дорого.

— Итак, сначала я даю показания. А потому?

— После этого вы получаете нашу защиту и хорошую должность подальше от столиц — в ваших интересах будет побыть подальше, пока все не уляжется. А дальше… что ж, после окончательного разгрома заговора в столицах освободится много хороших должностей, на которых было бы полезно видеть человека, делом доказавшего свою преданность трону. Я думаю, службу в Корпусе жандармов можно было бы вам и оставить — слишком хлопотно, а? Пойдете служить в Личную канцелярию Его Величества, только не в Третье отделение, а во Второе, которое занимается крестьянской реформой. Будете иметь доступ к архивам, лично осматривать имения помещиков. А если помещик чем-то не угодил престолу… а точнее, его верным защитникам, то есть, нам, то часть его крестьян вдруг может самопроизвольно освободиться… Вы представляете, какая это будет выгодная должность? Все очень быстро поймут, что с вами лучше поддерживать хорошие отношения.

Граф многозначительно взглянул на Германа и пододвинул к нему бумагу.

— Решайте, Герман Сергеевич, — проговорил он. — Те, кому вы служили до этого, уже проиграли. Нет ни почета, ни выгоды в том, чтобы погубить свою жизнь ни за грош во имя даже не идеалов… а просто политических амбиций кучки интриганов, которые — я уверен — даже не удосужились толком посвятить вас в свои планы. Уверяю вас, положение ваше в Святой дружине будет и прочнее, и выгоднее. А кроме того…

Но договорить граф не успел. В этот момент в дверь камеры постучались, а затем ее отворил тот самый усатый полковник из Третьего. Глядел он невозмутимо, но как-то уж очень нервно переминался с ноги на ногу, а графу сделал какой-то резкий жест. Граф поднялся со стула и торопливо прошествовал к полковнику, а тот торопливо зашептал ему что-то на ухо.

— Хм… Герман Сергеевич, я вас ненадолго оставлю, — проговорил граф, повернувшись к Герману. — Вы тут пока подумайте над моим предложения — полагаю, вы сами придете к выводу, что альтернативы ему в вашем положении нет. Очень надеюсь, что к моему возвращению я найду бумагу подписанной — тогда вас ждет еще и небольшой сюрприз.

С этими словами он вышел из камеры и — судя по звуку — торопливо зашагал по коридору следом за полковником.

Глава двадцать третья

Воспевается торжество жизни

Дверь за двумя посетителями захлопнулась, лязгнул замок. Герман бросил еще один взгляд на лежавшую на столе бумагу. Какие у него есть варианты?

Можно, конечно, попробовать вырваться из темницы силой, но это утопия. Стены подвала, специально выстроенного так, чтобы удержать внутри даже сильных аристократов, буквально пили из него магическую силу. Которой у него и было-то куда меньше, чем у того же графа.

Подписать бумагу, а потом тут же броситься к Оболенскому и предупредить его? Нет, разумеется, не дадут. Даже если он, на самом-то деле, и не арестован еще, все равно не дадут. Продержат здесь в изоляции, потом выпустят на свет божий только на суде. А после суда, чего доброго опять упрячут или вовсе удавят по-тихому, как Ферапонтова. Никаким их посулам, конечно же, верить нельзя. Вот Илья Ильич поверил, и где он нынче?

Но и злить их демонстративным отказом от сотрудничества тоже нельзя — им явно сейчас не до сантиментов. Они его боятся. Если увидят, что он слишком независимо держится и угроз их не пугается — испугаются сами еще сильнее и убьют его. Так что перегибать не надо. А что тогда надо? Лучше всего, конечно, было бы потянуть время. В прошлый раз это помогло — глядишь, и в этот раз тоже ситуация разрешится как-нибудь сама собой. В конце концов, начальство знает, что он арестован, и не в его интересах бросать его здесь без помощи. Если только у начальства нет сейчас забот поважнее…

Не успел он об этом подумать хорошенько, как где-то наверху едва слышно грохнуло, а по стенам и полу прошла заметная вибрация.

Ого. Уж не начальство ли это явилось к нему на выручку? Однако стрельба в центре Москвы, да еще, похоже, и не просто из стрелкового оружия, а из чего потяжелее… Или это даже магия? Как бы там ни было, каша, похоже, заварилась серьезная.

Словно подтверждая эту мысль, грохнуло еще раз, на сей раз сильнее, а дрожь стен заставила звякнуть цепь его кандалов. За дверью послышался дробный топот множества подошв, кто-то пронесся по коридору в одну сторону, в другую, послышались отдаленные крики и ругательства. Затем на некоторое время все затихло, а потом он услышал, как в дверном замке медленно, словно нехотя провернулся ключ. После этого дверь распахнулась, и на пороге показался Трезорцев.

— Герман, вы тут⁈ — воскликнул он.

— Как видите, — ответил Герман и демонстративно звякнул цепями.

— Так, слушайте, надо быстро… — Трезорцев засуетился, что было ему совершенно несвойственно. Ключ выпал из его дрожащих пальцев, звякнул о плиту пола, майор чертыхнулся, бухнулся на колени, чтобы его подобрать. В этот момент вверху бахнул новый взрыв, и здание тряхнуло сильнее. Герман испытал неприятный приступ клаустрофобии: если вся эта махина сейчас обвалится, он будет погребен здесь навечно, и хорошо еще, если сразу погибнет…

— Что вообще происходит? — спросил он у подскочившего с пола Трезорцева.

— Чер-рт знает что! — рявкнул тот. — Я уже ничего не соображаю. Управление окружили военные, гвардия. Связи нет. Требуют сдаться. Как такое возможно? Это же война, такого никогда не было.

— Не было, а теперь будет, — проговорил Герман. — Вы чего пришли-то?

— Вот, — ответил Трезорцев, и достал из-под мундира нечто, завернутое аккуратно в тряпицу. Едва он ее развернул, как Герман почувствовал, как сердце отчаянно стукнуло в груди.