Потанцуй со мной - Анна П. Белинская

Протасова днями-ночами беспрерывно следили за Суриковой, не выбирающейся из дома всё это время. Так, когда эта катастрофа успела вляпаться в очередное дерьмо?

Со злостью толкаю дверь.

Убью.

Сниму с нее все подозрения и, к чертовой матери, сам прибью, чтобы никто из нас не мучился.

Она сидит спиной к двери, сгорбившись и опустив голову. Услышав скрип закрывающейся двери, вздрагивает и оборачивается. Весь мой воинственный запал сходит на нет, когда моя Хулиганка, увидев меня, подскакивает с места и бросается к груди.

Дерьмо.

Обнимаю одной свободной рукой за плечи, прижимая тесно к себе. С трудом прикрываю отяжелевшие веки — мне смертельно больно видеть её такой. Моя выдержка держится на тончайшей нити, готовой разорваться, но я собираю в себе остатки самообладания, потому что, хотя бы у одного из нас сейчас должна быть холодная трезвомыслящая голова.

— Всё, маленькая. Ну тише, тише, — глажу по сваленным волоса ладонью, сжимая челюсть от боли, когда моя катастрофа задевает руку в ортезе.

— Я не убивала. Я не убивала, — лихорадочно тараторит Хулиганка, поднимая на меня отекшие от слез глаза. — Костя. Он мертв. Понимаешь? Матвея нет. Костя, его убили. Но это не я.

Знаю! Знаю, черт тебя подери, но пока ты — единственная в списке подозреваемых, на кого так обстоятельно указывают улики.

— Юля, — отстраняю девчонку. Можно долго разводить сырость, но в деле и так макрухи достаточно.

— Костя, мне страшно, — малышку начинает колотить нервным ознобом несмотря на то, что в кабинете стоит благоприятная температура. Это — один из основных критериев служебного дознавательного помещения. — Я не могу поверить. Костя, они говорят, что его убили. Боже.

Блть, да я сам охренел, когда узнал.

— Юля, у нас мало времени. Ты должна рассказать всё. Всё! Понимаешь? — смотрю ей в глаза, давая понять всю неизбежную реальность случившегося. И это не сказки. В состоянии аффекта люди не часто понимают всю важность происходящего.

— Я расскажу, Кость, расскажу, — трясет головой моя бедовая Хулиганка.

Усаживаю на стул и ставлю перед ней чайные казенные помои, но мне нужно, чтобы она хотя бы хоть что-то пила, пока я не вытащу её под подписку.

Сажусь напротив и рассматриваю девчонку, которую не видел три дня. Три дня, за которые произошла хренова куча дерьма. Пока я официально фиксировал следы нападения и рыл на ублюдка информацию, наркоша ликвидировал себя сам. Хотя сам — громко сказано, когда предварительной судмедэкспертизой было установлено, что Свирский скончался на месте от кровоизлияния в мозг в следствии удара виском об угол стеклянного журнального столика. А от кто ему помог в этом — тот еще вопрос.

— Твоя р-рука… — кивает на мой ортез. Сейчас моё физические состояние меня волнует меньше всего. — Больно? — отрицательно кручу головой. О чем она, черт возьми думает? — К-как ты уз-знал, что я з-здесь? — зубы стучат друг о друга. Её тело сотрясается крупной дрожью. Ненавижу себя за то, что, когда сорвался к ней не подумал прихватить хотя бы пиджак. Но, черт, мне было не до чертовой заботы, когда звонок ее короткостриженой подруги застал врасплох.

— Мы сейчас будем это обсуждать? — грубо осаждаю я. Юлька бросает на меня укоризненно-обиженный взгляд, но, сука, разве сейчас это может быть важным?

Обнимает себя руками и уводит свой потухший взгляд в сторону окна. Такая маленькая, беззащитная… Она выглядит сейчас хуже, чем я: бледное лицо, острые скулы и темные круги под глазами. Мятая обвисшая футболка и широкое домашнее трико висят, как на вешалке и от меня не укрывается ее изнеможденное состояние. Она похудела. Она, блть, похожа на мертвеца с пустыми глазами. Сжимаю свободную руку в кулак под столом. Уверен, моя физиономия сейчас ничего не выражает кроме гребаного спокойствия, профессионально выработанного годами. Но с хрена ли там. Внутри точно в кипящем котле бурлит ярость, а в ушах долбит собственный пульс.

— Юля, расскажи с самого начала, — ровным голосом прошу я.

— Я только что всё рассказала следователю под диктовку, можешь спросить у него, — фыркает идиотка Сурикова. — И вообще, я имею право на государственного адвоката, поэтому можешь не напрягаться. Мне платить тебе нечем.

Моя ладонь горит в аду, когда со всей дури бью по столу, пугая девчонку и себя. Проклятье.

Какого хрена, Романов?!

Юлька дергается и смотрит на меня ненавистным взглядом. Терпеть не могу бабские истерики, когда, находясь в полной заднице, они успевают трах*ть мозг своими тупыми обидами.

— Юля, ты понимаешь, что тебя подозревают в убийстве? По-твоему это шутки? Выключи, нахрен, свою тупую гордыню.

— А ты не веди себя, как гребаная задница! — орет, мать ее, Сурикова. — Тебе на меня плевать. Ты всем своим видом показываешь, насколько я тебя достала своими проблемами. Поэтому я и говорю, вали нахрен отсюда. Справлюсь без тебя.

Придушу.

Я сейчас ее придушу. Эту мелкую стерву, дергающую меня за унылые яйца.

— Дура малолетняя, — рявкаю так, что трещит ортез под локтем. Только она может вывести меня из себя за считанные секунды.

— Старый козел, — в ответ прилетает булыжник. Спокойно, Романов.

— Всё нормально? — в дверях появляется голова молодого пацана-конвоира. Он осматривает нас и помещение и, не увидев ничего подозрительного, скрывается за дверью.

Ни черта не нормально. Я охреневаю от того, что в этот самый момент должен слушать ее рассказ и оправдания, а не препираться идиотскими оскорблениями.

— Юля, мне не безразлично. — «Я — старше, я — опытнее и должен проявить понимание и все свои навыки дипломатии», — уверяю себя мысленно и пытаюсь словить дзен. — Если бы мне было плевать, меня бы здесь не было.

Встаю и огибаю стол. Встаю напротив Хулиганки и с адским трудом присаживаюсь на корточки. У меня саднит всё тело, разукрашенное под рубашкой гематомами и ссадинами, но я упорно сглатываю боль и проявляю чудеса своего резинового терпения.

Теперь я ниже ее. Она возвышается надо мной, тем самым даю ей понять, что я — не враг.

Не хочу с ней ругаться.

Беру влажную ледяную ладошку в свою и подношу к губам. Дую теплым воздухом, согреваю. Мне нужно её расслабить, успокоить, а иначе ни черта у нас не выйдет.

Моя Хулиганка опасливо поднимает свободную руку и касается моих век. Она всегда так делает. Я успел узнать. Это наш негласный ритуал. Там мы чувствуем единение.

— Костя, я боюсь, — тихо плачет. Скупо так, невесомо.

Я тоже боюсь. Я пздц, как боюсь её потерять…

Целую запястье. Одно, следом второе.

— Поговорим?

Согласно кивает.

Возвращаюсь за стол.

— Родная, давай с самого начала, — вижу, как поднимает на меня болезненные глаза. Что