Потанцуй со мной - Анна П. Белинская

Да что же вы, девки, глупые такие?!

— Рита! Иди, собирай вещи, — рявкаю так, что дочь закрывает уши и, поджимая обиженно губы, уносится в свою комнату.

Яростно откупориваю бутылку и глотаю ядерную жидкость, обжигая гортань. Морщусь, закашливаюсь, утирая рукой подбородок. Виски внутри закипает, разнося по венам взрывоопасную смесь из гнева, ненависти, беспомощности и скребущей вины. Крепко сжимаю бутылку и швыряю в стену. Смотрю на пол, усыпанный острыми осколками, похожими на сегодняшнюю мою жизнь…

46. Юля

Завернувшись в теплый плед, шаркаю в туалет. На улице говна преют, а меня знобит. Мое тело за три дня привыкло к горизонтальному положению и, когда мой мочевой подает позывные сигналы и мне приходится резко вставать, моя голова начинает адски кружиться.

В ванной комнате бросаю на себя быстрый взгляд и ужасаюсь: под глазами залегли синяки, волосы спутались в клубок шерстяной пряжи, а цвет лица стал напоминать тухлое болото.

Прохожу мимо кухни и слышу возню брата. Заглядываю и вижу Антона, колдующего над плитой, а мои обонятельные рецепторы улавливают отвратительный тошнотворный запах, от которого меня начинает мутить.

— Фу-у. Чем воняет? — к горлу подкатывает тошнота и я морщусь, сглатывая образовавшийся ком.

Суриков оборачивается, проходится по мне нечитаемым взглядом и равнодушно изрекает:

— Может быть тобой? Ты похожа на труп.

— Отвали, — раздраженно показываю брату средний палец. Но как только брат отворачивается, принюхиваюсь к себе. Возможно, он и прав: последний раз я принимала душ три дня назад и, вполне вероятно, мое тело уже начало источать трупным зловонием.

Но у меня ни на что нет сил. Они покинули меня еще там, в квартире Романова.

— Обедать будешь? — не поворачивая лица, интересуется Суриков.

— Не хочу, — кручу головой. Меня тошнит от этого запаха. — А что там у тебя?

— Индейка с грибами в соусе. Как ты любишь.

Скукоживаюсь и передергиваю плечами. Бе-е-е…Грибы…

— С сегодняшнего дня не люблю, — встаю из-за стола и тороплюсь снова запереться в своей комнате и оплакивать себя любимую.

— Юль, поешь, — окрикивает меня Антон. Оторопело останавливаюсь и оборачиваюсь к брату. Мне ни разу не приходилось слышать в его голосе интонации, близкие по смыслу к заботе. Смотрим друг на друга. Не знала, что Суриков так умеет. — На тебя смотреть страшно. Особенно мне как повару.

А-а. А я уж было обрадовалась, что как брату.

— Ну и не смотри, — фыркаю и плетусь в свое одинокое убежище.

Плюхаюсь на сваленную кровать, ставлю локти на колени и утыкаюсь лбом в ладони. Лежать не хочу. И реветь не хочу. И вообще ничего не хочу. Но странно то, что вот уже несколько дней я обессилена не из-за чертова Романова, пострадав от его идиотизма весь следующий день, а не понятно отчего. Я не хочу плакать, убиваться или предаваться воспоминаниям, как хорошо нам было вместе. У меня просто нет сил. Опустошение. И всё.

В тот вечер, когда я уехала от Романова, злая, отвергнутая и одинокая, мне хотелось сначала его придушить, но, когда перед глазами всплывали его раны и ссадины, мне неистово хотелось их зализать. Я даже такси разворачивала и неслась к нему, а потом обида брала верх, побеждая. До сих пор не понимаю, почему он так поступил. Я должна была находиться рядом с ним: жалеть, разделять боль на двоих и излечивать душу, а он так просто от меня отказался. Значит, не любит. Да он и не говорил никогда о своих чувствах…

Раскачиваюсь из стороны в сторону, сжимая телефон. Злюсь на него, обижаюсь. Три дня в неведении: что с ним, где он, как он? Гневом терзаюсь и одновременно переживаю до беспамятства.

Не звонит.

И я не буду. Захотел именно так? Пусть получает. Раз мешаю ему, раз ни к месту.

Всё понимаю: что стала виной его бед, что пострадал он из-за меня — тоже понимаю. Кто сотворил с ним такое — понимаю… А почему отказался — не понимаю… Закрываю глаза и вновь вижу Костю в дверях: беспомощного, раненого, любимого… Сердце болью сжимается, а душа глухо стонет. Ненавижу и люблю… Скучаю и видеть не хочу… Глазком бы взглянуть, да глаза б мои больше его никогда не видели… Не прощу, когда сама виновата…

Мои истерические метания нарушает трель дверного звонка. Пугаюсь. Замираю. Свирский?

Сердце начинает частить, как безумное. Ужасом наполняются жилы.

Или Костя?

Костя!

Мой Костя!

Несусь в прихожую, сбрасывая плед к чёртовой матери. В первый раз за последние три дня мои губы трогает улыбка, но перед самой дверью замираю.

Нет, Сурикова. Он тебя обидел. Подуйся, в конце-то концов, хотя бы пару минут, ты же девочка. Хмурю брови и распахиваю дверь.

— Сурикова Юлия Владимировна? — спрашивает невысокий мужчина средних лет с черной папкой в руке. Выражение на его лица совершенно мне ни о чем не говорит. Оно настолько не читаемо, что этот человек может быть кем угодно: от представителя интернет-провайдера до респондента, осуществляющего перепись населения. Прямо за ним стоит второй мужчина и выглядывает из-за плеча с интересом.

— Д-да. А вы…

— Старший следователь Управления следственного комитета Москвы — Анохин, — ныряет в нагрудный карман белой рубашки и достает красную корочку.

Раскрывает, и я успеваю прочитать лишь «Служебное удостоверение», потому что на всё остальное мне не хватает концентрации. Я сумбурно скачу по их абсолютно непрошибаемым лицам, пытаясь найти в них подсказки.

Следственный комитет. Что это значит?

— Вам необходимо последовать с нами в органы дознания в соответствии со статьей 91 Уголовного Кодекса Российской Федерации, — продолжает.

— Что? Я не понимаю… — оборачиваюсь и смотрю на брата, который застыл в прихожей в таком же недопонимающем ступоре, как и я.

— Юлия Владимировна, вы подозреваетесь в совершении убийства Свирского Матвея Павловича. Пройдемте.

— Что???

47. Константин

После трех часов допроса следователь выходит в коридор и кивает себе за спину, давая добро на конфиденциальный разговор с моей подзащитной. Ни в одном страшном сне мне не снилось, что когда-нибудь в моей гребаной жизни я буду защищать близкого мне человека, подозреваемого в убийстве. Не обвиняемого. Подозреваемого…

Перед входом останавливаюсь и потираю левый локоть, зафиксированный ортезом, стараясь унять болевой синдром. Час назад я закинулся обезболивающим, а с утра мне впороли противоболевую блокаду, но мне не черта не помогает. Рука ноет так, что сводит зубы, которые, в свою очередь, болезненно пульсируют из-за сломанной носовой перегородки.

Сука, три дня…

Меня не было рядом долбанных три дня, в течение которых ребята