За ценой не постоим - Иван Кошкин

— Есть!

— Жду от тебя подробного доклада, — подвел итог Рокоссовский. — Все.

Катуков положил трубку на аппарат и устало посмотрел на комиссара.

— Ну, что? — спросил Бойко.

— А ничего, — устало ответил комбриг. — Матвей!

— Есть, — отозвался Никитин.

— Через пятнадцать минут жду доклады о состоянии батальонов: потери, количество исправных машин. Количество боекомплектов и заправок. Давайте, товарищи, командующий назначил штурм Козлово на пять утра.

В 23:00 1-й батальон танкового полка вернулся в район сосредоточения. Для танкистов бой кончился, но до отдыха было еще далеко. Экипажи проверяли машины, докладывая командирам о повреждениях. Подъехали две ремонтные летучки, и где-то уже слышался грохот кувалды, гудела электросварка, добавляя к едкой вони сгоревшего пороха и солярки запах раскаленного металла. Полевые кухни подвезли горячий обед, но есть не хотелось, и Гусев пошел от машине к машине, заставляя людей набрать в котелки горячую кашу с мясом:

— Есть всем, это приказ, — говорил комбат. — Иначе завтра сил воевать не будет.

— Оно бы и неплохо, — заметил кто-то из темноты.

— Ешьте, ребята, — не обращая внимания, продолжал Гусев. — Водку только пока не пейте, а то работать не сможете. Водку перед сном.

— А покажите класс, товарищ капитан, — перемазанный маслом Загудаев сунул комбату котелок и ложку. — Давайте-давайте.

— Ты мне так всю работу с личным составом сорвешь, — пробормотал комбат, садясь в круг танкистов, без особого аппетита глотавших густую, жирную кашу.

Батальон потерял пять танков из восемнадцати, в нескольких экипажах были раненые. Кашу же готовили на всех, и теперь старшина, словно воспитательница в детском саду, уговаривал танкистов взять добавки, но люди, с трудом проглотившие свою порцию, только мотали головами.

— Машины укрыть, — приказал Гусев, — через два часа дежурным прогревать двигатели пятнадцать минут. Кто закончил грузить снаряды — можно спать, там саперы для нас землянки соорудили.

Первый взвод справился раньше всех — несмотря на то, что в каждый танк пришлось по несколько попаданий, повреждений не было, и когда танкисты закончили с погрузкой боекомплекта, Петров приказал отдыхать. Накрыв машины брезентом, экипажи Луппова и Лехмана ушли спать. Комвзвода обошел танки, чтобы лично убедиться в том, что все в порядке, и тоже разрешил отправляться на боковую. Радист и водитель, пошатываясь от усталости, ушли к блиндажу, а Протасова командир придержал за рукав:

— Женя, подожди, поговорить надо, — негромко сказал старший лейтенант.

— Есть, — ответил наводчик.

В темноте комвзвода не мог разглядеть лицо Протасова, но в голосе наводчика звенело едва сдержанное напряжение.

— Ты мне ничего сказать не хочешь? — стараясь говорить мягко, спросил Петров.

— Что? — казалось, вопрос напугал младшего сержанта до полусмерти.

— Это я тебя спрашиваю.

Петров понимал, что попал в затруднительное положение. С одной стороны, Протасов, очевидно, был сильно напуган. С другой стороны, нельзя сказать, чтобы наводчик трусил в бою. Он ошибался, он медлил, но трусости, которая превращает человека в обезумевшее животное, в нем не было. И все же командир чувствовал: с Протасовым что-то не так. Петров попробовал зайти с другой стороны:

— Женя, в бою все боятся, — сказал командир. — Я боюсь, Сашка боится, Вася. Тут ничего позорного нет. Ты все правильно делаешь, а что сбиваешься — так в первый раз так со всеми бывает.

Протасов молчал.

— Ну, как знаешь, — старший лейтенант вдруг понял, что очень устал. — Иди спать, я дежурю.

— Есть, — тихо ответил Протасов.

Он медленно, словно во сне, повернулся и побрел к землянке. Петров смотрел, как наводчик, опустив плечи, идет, еле переставляя ноги. Командиру вдруг захотелось догнать Протасова и трясти, пока не скажет, какого черта он так напуган сейчас, когда бой уже кончился. Но усталость накатила волной, и Петров вдруг понял, что ему уже все равно. Старший лейтенант отвернулся и, пошатываясь, пошел вокруг машины.

Протасов действительно боялся — каждый день, каждый час. Страх вошел в его жизнь три года назад, ночью, когда арестовали отца — ведущего инженера-конструктора одного из оборонных КБ. Счастливая, спокойная жизнь семьи оказалась разбита, отличник комсомолец Женя Протасов в одночасье превратился в «сына врага народа». Вместе с мамой и младшими братом и сестричкой они съехали со служебной квартиры в маленькую комнатку в деревянном двухэтажном доме в Сокольниках. Женя ушел из школы и поступил в школу ФЗУ при ЗИСе — надо было помогать семье, а в школе кормили обедами, и через полтора года Женю могли взять на завод. Пришлось расстаться с мечтой поступить в институт имени Баумана, но Протасову казалось, что теперь это просто невозможно. Ведь даже его модель истребителя, для которой он сам собрал маленький бензомотор, выточив детали на станке в лаборатории по технике Московского Дома пионеров[44], сняли со стенда вместе с почетной грамотой. Ту самую модель, про которую отец, гордый за старшего сына, в шутку сказал: такой самолет не стыдно показать самому Поликарпову. Теперь Женя Протасов был сыном врага народа, и маленький истребитель уже не мог стоять на стенде среди работ честных пионеров и комсомольцев. Жене казалось, что бесконечная серая стена навсегда перекрыла выбранную еще в детстве дорогу — ему уже никогда не стать авиаконструктором. Нет, был, конечно, один путь. Протасов мог публично отречься от своего отца, заявить на комсомольском собрании, что не желает иметь ничего общего с изменником. Но Женя любил папу и ни за что не предал бы его.

В школе ФЗУ вчерашнему отличнику пришлось тяжело — ребята здесь были совсем не те, что в прежнем классе. Трижды его били — Женя раньше не дрался и не умел дать сдачи. В четвертый один из учеников — здоровяк, старше на два года, сказал, что всякой контре на советском заводе не место. Бог знает, откуда они узнали, но Протасов пришел в себя, когда преподаватель — старый мастер, начинавший в 1912-м на «Руссо-Балте», оторвал его от избитого в кровь обидчика. Выслушав обе стороны, мастер что-то тихо сказал здоровяку. Тот сразу притих, втянул голову в плечи и пошел умываться, а преподаватель отвел Женю в мастерскую и, убедившись, что рядом никого нет, заговорил с ним. «Мне неважно, в чем обвинили твоего отца. Он — это он, ты — это ты. Дети за отцов не отвечают, не бойся. Учись и работай, а то, что сдачи дал, молодец, так и надо». Больше к Протасову не лезли.

Женя, теперь уже Женька, Жека, научился давать сдачи, но страх побороть так и не сумел. Закончив школу, он начал работать на ЗИСе и теперь наконец мог помогать семье деньгами. Мама продолжала бороться за отца, писала и в наркомат, и Калинину, даже Сталину. Она доказывала, что ее муж — член партии с 1918 года — не мог быть предателем, но все было напрасно. А Женька однажды поймал себя на мысли, что лучше бы мама перестала писать, пока не стало хуже. Он ненавидел эту свою подлость, но страх был сильнее — за себя, за маму, за брата и сестру.

Когда началась война, Протасова призвали в армию. Как квалифицированный рабочий, закончивший восемь классов и школу ФЗУ, Женька был отправлен в танковую школу. Учиться было легко, да и сама армейская жизнь казалась не такой уж тяжелой, в конце концов, в его жизни был поворот и покруче. Но страх никуда не делся. Когда на политинформации комиссар сказал о врагах и шпионах, что подняли голову в это тяжелое время, о необходимости хранить бдительность, Протасов сжался в комок — ему показалось, что все смотрят на него. Отправку на фронт он воспринял с облегчением. Ведь если он сумеет отличиться, совершит подвиг — это как-то поможет маме, и она окажется не только женой врага народа, но и матерью героя.

Казалось, ему наконец повезло — младший сержант Протасов попал в знаменитую 4-ю танковую бригаду, о которой писали в газетах, да еще в отмеченный наградами экипаж старшего лейтенанта Петрова… Но война оказалась совсем не такой, как в книгах. Холод, грязь, четыре часа сна в сутки и холодный сухой паек — ничего героического. На Наре они четыре дня стояли в обороне, каждый день меняя позицию. Утро начиналось с того, что геройский экипаж старшего лейтенанта Петрова с угрюмым матом рыл окоп для танка. Затем начинались часы напряженного ожидания, Безуглый и Осокин громко рассуждали, появятся немцы или нет, старший лейтенант сидел молча, не вступая в разговор. И все это время мимо шли, вернее, бежали, остатки наших разбитых частей — без оружия, без командиров.

А потом был тяжелейший марш на Чисмену, глупая ошибка с бревном и страшные слова командира: «Еще одна такая контра — Особый отдел с тобой разбираться будет». Женька не понимал: старший лейтенант сказал в сердцах, он, скорее, даст в зубы, в крайнем случае — пристрелит лично, но не выдаст своего человека. Наводчику казалось, что теперь в глазах Петрова младший сержант Протасов — абсолютно бесполезный, если не вредный, человек. Одним словом, враг, а узнать, что Женька еще и сын врага, это вопрос времени. И хотя командир больше ни разу не сказал ничего подобного и даже хвалил своего наводчика, Протасов замкнулся в себе. Дважды ему казалось, что жизнь все-таки повернулась к нему лицом, первый раз, когда в бригаду приехали делегаты, и потом после парада. Но каждый раз отступивший было страх возвращался, и Женька вздрагивал, если слышал, как его зовет командир.