Седьмая жена - Игорь Ефимов

Антон посмотрел на ее серьезное лицо, на ореол радиоспиралек вокруг головы и подумал, что искусству не слышать того, чего не хочется слышать, он должен срочно выучиться за те дни, которые отделяют его от прибытия в Перевернутую страну.

Через Лондонский мост, всегда по правой стороне, чтобы любоваться башнями замка, над которыми невидимо реют десятки умнейших и прелестнейших – но, увы, отрубленных – голов. Мимо памятника, поставленного на месте пекарни, прославившей этот город самым страшным пожаром (о, несчастный пекарь, о, жертва, принесенная лондонской толпой на алтарь собственной лени и беспечности!). Налево, по Пушечной улице, нацеленной на купол знаменитого собора, под которым покоятся оба победителя Наполеона – на суше и на воде, на купол, манивший гудящие сонмы бомбардировщиков полвека назад, – но гибли в ночи, но гибли в ночи. Свернуть на проспект, носящий имя королевы-чемпионки, всех побившей по размерам владений, по количеству подданных, по долготе удержания трона, имевшей ко дню кончины тридцать внуков и сорок правнуков (ах, ему бы так!). Дальше – по набережной, в сторону моста Ватерлоо, перекинутого над слезами миллионов кинозрителей; и мелкими улочками – на Стрэнд, проскальзывая под носом у похоронного цвета такси, чуть не руками поворачивая голову сначала направо, потом налево, а не наоборот, как ей привычнее; через Трафальгарскую площадь, мимо первых туристов, мимо панков с лиловыми протуберанцами на бритых головах, вздымая тучи голубей, несчитаных, но всегда по числу душ моряков, погибших в великой битве, в битве, решавшей, какой язык будут учить школьники в Африке и Азии – французский или английский; и вдоль ограды парка, еще пустого, росистого, с озером посредине, принадлежащего уткам и лебедям до полудня, пока Большой Бен последним ударом не высыпет на газоны толпы вестминстерских клерков; и в сторону торчащего над крышами Хилтона, из верхних окон которого, говорят, при удаче можно увидеть королевскую семью, прогуливающуюся в тени деревьев за Букингемским дворцом; но принцы и принцессы ему не нужны, ни стража их в медвежьих шапках – не на них заряжена его фотокамера, не на них прицел объектива.

Каждое утро Антон проходил этим маршрутом от своего отеля на правом берегу до Хилтона, в котором жила мисс Абигайль фон Карлстон, как именовалась теперь бывшая жена-4. И каждое утро, придерживая дальнобойную камеру на груди, он без труда убеждал себя, что ощущение болезненного прокола под сердцем есть лишь знак фотоохотничьего азарта и ничего больше. Что он не испытывает ничего, кроме презрения и злобы к женщине, надругавшейся над его страстью размножаться, а потом еще натравившей на него дракона по имени Симпсон. И что вообще он живет и действует теперь по чужой золотой указке, ему не надо думать и выбирать, он блаженствует, подчиняясь приказу пославшего его адмирала – да сбудется воля его. А то, что он не едет на арендованном автомобиле, а идет пешком, тоже не связано с желанием растянуть проход по утреннему Лондону с юношеским томлением в груди, а лишь с тем, что автомобиль удобнее оставлять у ее отеля на всю ночь, иначе не найдешь потом подходящей охотничьей стоянки, с которой видна главная дверь.

Но потом он доходил до своего автомобиля, прятался внутри, приспускал стекло, нацеливал объектив фотоаппарата, и с этого момента ему не оставалось ничего другого, как ждать. И ощущать легкий посвист то ли вытекающей, то ли втекающей обратно – через проколотое место – души. И вспоминать.

Вспоминать, как в первый же месяц их жизни жена-4 – где ласковыми уговорами, где насмешкой, где прямым разбоем, то есть «случайно» забыв под включенным утюгом – извела всю его прежнюю одежду. Иногда она говорила, что просто ревнует его к прошлому, что ей хочется, чтобы на нем было все новое, нетронутое другими женщинами. Она сама выбрала для него дюжину рубашек, сама купила три пары финских туфель, пять французских галстуков, кепку в шотландских клетках, запонки с аметистом, итальянскую расческу, спасенную – по слухам – из-под пепла Помпеи, портмоне из кожи исчезнувшего недавно животного. Ему пришлось сменить старый надежный «олдсмобиль» на модный в том году «сааб». Только на новом «саабе» могли они поехать в небольшой магазин, где она высмотрела для него костюмы заморской фирмы с тремя коронами на внутреннем кармане. («Да-да, нечего смеяться, продавцы очень наблюдательны, и, если ты приедешь в каком-нибудь рыдване, они будут презирать тебя и подсунут дешевку».)

Каждый проход с женой-4 по улицам Нью-Йорка был похож на экскурсию по музею оживших фигур с экскурсоводом, который почти не удостаивает тебя объяснениями, а лишь самозабвенно бормочет себе под нос отрывистые реплики. «Ох-хо, ну-ну, куда же ты, милая, нацепила эту брошь?… А сумка, бедняжка ты моя, – кто тебя надоумил?… А это кто у нас?… Ага, это уже лучше, это проходит, поздравляем… Ну и что? что с того, что от Диора?… Нет такой элегантной вещи, которую нельзя было бы испохабить… Ой, смотри, смотри скорей… Да не туда, а на эту в синем… Я умру от смеха… Как, неужели ты не понимаешь?… Ты какой-то слепой!.. Да она извлекла из сундука платье, которому тридцать лет, чтобы поймать вернувшуюся моду на подкладные плечи… Но не проходит фокус, нет, хоть ты лопни – не проходит…»

Как пилот самолета держит в памяти десятки кнопок и приборов, которые надо обязательно проверить перед вылетом, так и жена-4 осматривала мужа перед поездкой в гости, на выставку, в театр, в ресторан. Пункт за пунктом. Волосы? На голове причесаны, со щек сбриты, из носа выстрижены. Галстук? Подобран в цвет, закушен булавкой с малахитом. Рубашка? Приталена в обтяжку. Пуловер? Пиджак? Платочек в кармане? Брюки? Носки? Ботинки? Начищены, зашнурованы, каблуки не сносились, подошвы мягки, пружинят на взлетной полосе – можно запускать моторы.

Жизнь их внезапно наполнилась толпой новых знакомых. На каждой вечеринке жена-4 исподволь высматривала достойных кандидатов, незаметно передвигалась в их сторону, в какой-то момент оказывалась неподалеку – одна, чуть растерянная, с бокалом в руке, с чарующе вздернутыми плечами, – и кандидат поддавался, делал шаг в ее сторону, заговаривал о новом кинофильме или о вчерашнем шторме (упавшая ветка – такая досада – разбила стеклянный столик в саду!), заглатывал крючок. Через неделю следовало приглашение на обед – они к нам, мы к ним, совместный поход в оперу, загородная прогулка, фотографирование у входа в ресторан, интимная поездка в любимый магазин. Такое нарастание нежной дружбы могло тянуться несколько недель, а то и месяцев, и вдруг обрывалось внезапно, как старая кинолента. «Кто? Эти? Я была дружна с ними? С чего ты взял?» А телефон уже снова звонил, а новые друзья, привороженные порой на вечеринке у тех же недавно отвергнутых, уже звали в гости, уже летели на огонь.

Поначалу Антону казалось, что эта вереница мимолетных дружб не имела никакой системы, что жена-4 просто металась от одного человека к другому, не в силах по-настоящему привязаться к кому-то всем сердцем. Но потом он стал замечать, что нет, не так уж стихийны были эти метания. Ибо каждый новый знакомый на главной заповедной шкале – успеха, образованности, богатства, талантов, влияния, элегантности – был на дюйм-два выше предыдущего.

Двигал ли ею корыстный расчет? Тоже вряд ли. Ведь она не делала карьеру, даже не работала больше нигде. Скорее она была похожа на страстного альпиниста, который упорно отыскивает в скале новые и новые точки опоры – здесь для руки, там для обутой в острое ноги, но каждая новая точка непременно должна быть чуть выше предыдущей, хоть на несколько сантиметров, иначе обрывается мистерия подъема, то есть рушится смысл жизни, и тогда лучше уж разжать руки и дать бездне проглотить тебя.

А еще где-то была вершина. Где-то были люди неописуемо преуспевшие, на весь мир прославленные, богатые до беззаботности, элегантные до неряшливости, насмешливые до кощунства, талантливые до простодушия. Они не снисходили даже появляться в журналах светской хроники, блистать на экранах телевизоров на потеху миллионным толпам. Нет, это был какой-то высший клан, орден, члены которого узнавали друг друга по им одним понятным тайным перстням, шуткам-паролям, взглядам-намекам. И это для них – в мечтах и предвкушениях – жена-4 просиживала часы перед зеркалом. Если она читала накануне о французском премьер-министре, она мечтала, как ее увидит французский премьер-министр. И что он подумает при этом. А если на экране телевизора промелькнул мексиканский тореадор, то на роль глядящего – сверху, но не свысока – попадал мексиканский тореадор. А если показывали смельчака пилота, посадившего пассажирский авиалайнер на брюхо без шасси, то она мечтала о пилоте, подхватывающем ее на руки прямо с надувного аварийного ската. Для них она одевалась, для них учила французский язык, для них ходила в косметический салон, для них изводила себя гимнастикой, для них читала новые книги. Для случайной – неправдоподобно счастливой – встречи с кем-нибудь из них она должна была держать свой светильник вечно горящим и манящим. Какой ужас, если счастливый миг застанет ее не в форме – не в тех чулках, не с той прической, не видевшей последнего фильма, неправильно ставящей ударение в слове «супрематизм», не покрытой карибским загаром!