Чемпионы - Борис Порфирьев

В самый разгар работы, когда Коверзневу отказали в отпуске, пришло от Никиты короткое письмо, в котором он сообщал, что погибла его жена, а сам он лежит в нью–йоркской больнице. Из газетной вырезки можно было узнать, что покушение на чемпиона мира было совершено с целью ограбления; обвинение менеджера в покушении суд отклонил, ибо с потерей чемпиона он понёс колоссальные убытки; суд освободил из–под следствия также двух американских борцов, так как им после своего проигрыша русскому чемпиону было не к чему убирать его с дороги…

Нины не было дома, когда пришло это страшное известие, и Коверзнев дал волю слезам. Рюрик испуганно заглядывал в его глаза, умолял: «Папа, папочка, не надо». Видя, что отец не перестаёт плакать, разрыдался сам.

Коверзнев подхватил его на руки, стал осыпать поцелуями, шепча:

— Нет, нет, ты не будешь у меня борцом… Верзилина зарезали, в Поддубного стреляли, Заикина чуть не оставили слепым… Бедный Никита…

Когда Нина вернулась, они сидели на кровати, забившись в самый уголок, и молча рассматривали книжку.

— Какие они у меня послушные, — оживлённо заговорила Нина, выгружая на стол покупки. — Оба получите что–нибудь вкусненькое. А этому сорванцу Мишке… — но, увидев безжизненный взгляд мужа, поняла: что–то случилось. Тревога за отсутствовавшего старшего заставила её крикнуть испуганно:

— Где Мишутка?

Коверзнев проговорил мёртвым голосом:

— Прочитай письмо от Никиты…

Успокоившись, она подошла к столу, но после первых же строк ахнула и беспомощно опустилась на стул.

Мишутка застал семью у стола: мать сидела на стуле, отец гладил её волосы, а братишка целовал и тормошил их обоих.

Он остановился у порога и угрюмо посмотрел на них. Нина бросилась навстречу, подхватила его, хотя он был крупен и тяжёл, и заговорила почти так же, как полчаса назад говорил Коверзнев:

— Нет, нет! Ни за что не разрешу тебе стать борцом!

Он хмуро отбивался:

— Пусти, я не маленький!

— Маленький, маленький! — прижимала Нина сына к груди, не чувствуя его тяжести. Он всё–таки вырвался, с достоинством разгладил смятую рубашку и сказал упрямо:

— Всё равно буду борцом, как дядя Никита.

Нина весь вечер не находила себе места, и Коверзнев, увидев в её руках портрет Верзилина, даже подумал, что она собирается рассказать сыну о трагической смерти отца. Но Нина, виновато оглянувшись, сунула портрет в альбом. А ночью Коверзнева разбудил какой–то внутренний толчок. Он осторожно пошарил рукой и понял, что Нины рядом с ним нет. Когда глаза привыкли к темноте, Коверзнев увидел её в углу: она стояла на коленях и молилась. Он давно считал, что Нина не верит в бога, и слова молитвы «Отче наш», которые она заставляла младшего скороговоркой произносить перед сном, объяснял данью привычке. Он неожиданно всхлипнул, но когда Нина возвратилась в постель, сделал вид, что спит. А она, растолкав его, завела разговор о Мишутке.

Они прошептались до рассвета и решили, что Коверзнев должен увлечь Мишутку с его другом прогулками в лес. И хотя за прошедшие годы Коверзневу сбор грибов надоел до чёртиков, он заставил мальчишек вооружиться корзинами и ножами и переправлялся с ними за реку. Отыскав грибную поляну, подзывал ребятишек, но убеждался, что красноголовые красавцы–богатыри оставляют Мишутку равнодушным.

Сколько Коверзнев ни старался, прогулки для старшего были в тягость, и он уговаривал отца отпустить их с Ванюшкой домой. Коверзнев находил для них замысловатые корневища, яркие цветы, ловил бабочек и стрекоз, но они явно скучали и с удовольствием отдавали все трофеи Рюрику, который мог без конца бродить по лесу и слушать рассказы отца. Случалось, Мишутка с приятелем связывали в узелок своё бельё и вплавь возвращались через реку к лесопилке, где футболисты гоняли мяч. Оставшись вдвоём с Рюриком, Коверзнев боялся представить, что бы случилось с Ниной, если бы она узнала об этом. Но мальчишки всякий раз поджидали его у горы и приходили домой с ним вместе как ни в чём не бывало. Обрадованная Нина оставляла Дусиного сына ужинать. Он это принимал как должное, хотя достаток в доме Макара сейчас был во много раз больше, чем у Коверзневых, о чём можно было судить хотя бы по вечно набитым карманам Ванюшки: иногда они были полны колотого сахара, иногда изюма; бывало, он приносил к Коверзневым связку вяленой воблы… Нина опасливо расспрашивала у Дуси, откуда всё это берет её сын, но та отмахивалась небрежно:

— А! Старик ворочает целыми партиями товара. Вы посмотрели бы на его амбар — весь увешан рыбой, заставлен ящиками. Каждый вечер подсчитывает барыши и прячет деньжата в кубышку.

Дуся и сама приносила то баранью ножку, то курицу. Напоминала:

— Только Валерьяну Палычу не сказывайте. А мой–то не обеднеет от этого. Всё равно говорит, что ни копейки мне не оставит, непман проклятый!

— Какой же он нэпман? — смеялась Нина.

— Непман, непман. Только шляпы не носит, всё прибедняется.

Осенью Дуся стала заходить к ним и по вечерам, так как Макар пропадал до полночи в «Клубе лото». Она присаживалась в уголке и, скрестив белые руки под полными грудями, слушала, как её сын или Мишутка читают вслух «Чёрного лебедя». Говорила Нине:

— До того–то я вам благодарна, Нина Георгиевна. Ведь неслух–то мой совсем у вас другим становится. Вы уж не отталкивайте его.

— Ну что ты, Дуся, — смущалась Нина. — Они такие неразлучные друзья с Мишуткой.

Нина и сама любила эти вечера: вся семья в сборе, потрескивают дрова в голландке, и в комнате тепло, хотя на улице хлещет дождь со снегом; раздаётся ровный голос старшего, читающего книгу; Рюрик забрался на постель к отцу, который лежит с газетой…

Когда не было книги, Коверзнев откладывал газету и начинал рассказывать о Мадриде и Париже. Давно было оговорено, что он не станет касаться борцов, но рассказы о легендарном Сиде и Дон — Кихоте, о Робеспьере и парижских коммунарах были не менее интересны, чем прежние рассказы о дяде Никите, и Мишутка с приятелем слушали их, открыв рты. Правда, самыми благодарными слушателями были Рюрик с Дусей: та не могла подняться, пока не замолкал Коверзнев. Нина изредка отрывалась от штопки, любовалась Дусей, которая стала настоящей русской красавицей. Нина знала, что она сейчас не даёт себя в обиду Макару; случалось, она с Ванюшкой уходила за полночь, и старик прощал ей это.

Больше всего Нина была рада, что Мишутка перестал играть в Верзилина и дядю Никиту.

Никитины письма тоже не напоминали ребятам о борьбе. Он отдыхал в Москве после болезни и собирался приехать на родину. Нина с Дусей иногда обсуждали, у кого он остановится. Дуся, осматривая тесный чердак, завешанный афишами, доказывала, что у Коверзневых тесно, да и родство обязывает племянника остановиться у Макара.

Но Никита, который приехал без предупреждения, сам пресёк их споры: поселился в гостинице. Макар на это не обиделся. Больше того, когда он убедился, что племянник не собирается ничего отвалить ему из капиталов, привезённых из–за границы, — перестал им интересоваться. Дуся извинялась перед Никитой и начинала причитать, но Нина дёргала её за рукав, отводила в сторону и шептала о том, чтобы она не напоминала ему о Лиде.

Сам Никита ни разу не обмолвился о смерти жены, а когда мальчишки пытались его расспрашивать о нью–йоркских матчах, обходил их молчанием. Зато обо всём другом он рассказывал с интересом. Выглядел он хорошо, хотя и сильно похудел и щёки его ввалились.

По утрам он ходил с Ниной на рынок, где не позволял ей тратить ни одной копейки, а потом помогал готовить обед. Глядя, как он чистит картошку или мелет мясо, Нина подсмеивалась над ним, но он беззлобно отшучивался и говорил, что о такой жизни мечтал давно. Как–то сказал со вздохом:

— Я ведь, по существу, так и не испытал настоящей семейной жизни: сначала голодные годы, а потом чужие отели и поезда.

Целые дни они разговаривали с Ниной. А спроси: о чём? — никто бы из них не ответил. Зато, когда возвращался с работы Коверзнев, начинались воспоминания. Любая мелочь могла послужить для них предлогом.

Пролезая в низкую дверь, Никита произносил с улыбкой:

— Совсем как в камере Марии — Антуанетты.

— Ты был в Консьержери? — обрадовался Коверзнев.

— Боже мой, вы лучше спросите, где я не был, куда только не таскал Лиду!

Каждый раз упоминание о Лиде заставляло его бледнеть, но он тут же делал улыбчивое лицо и объяснял мальчишкам, которые смотрели ему в рот:

— Прокурор Французской республики Фукье — Тенвиль нарочно набил доски над тюремной камерой, чтобы заставить королеву склонять коронованную голову.

Коверзнев не мог удержаться и расспрашивал:

— А камеру Робеспьера видел?

— Ещё бы! — отзывался Никита.

— Эх, Никита! Ты говоришь, где ты только не был в Париже. А я, как неприкаянный, слонялся по нему один, тщётно ожидая Нину… Ты счастливее меня: ты любовался им вместе с женой.