Черный ящик - Амос Оз

Только без велеречивых проповедей, Вы, бурдюк, полный лицемерия, осмелившийся хвалиться передо мной тем, что никогда не пролили и капли крови. Не тронули и волоса на голове араба. Освобождающий Эрец-Исраэль – подобострастным лизанием… Выметающий всех этих чужаков со Святой Земли нашептываниями да заклинаниями, сдобренными моими деньгами. Очищающий наделы предков наших рафинированным оливковым маслом. Трахающий мою жену, наследующий мой дом, спасающий моего сына, инвестирующий мои капиталы и при этом поливающий меня библейскими сентенциями, призванными потрясти меня низостью моего морального падения. Вы доводите меня до полной потери сил. Раздражаете, словно комар. Вы не в состоянии сказать мне ничего нового. Я уже давно перестал заниматься Вам подобными и перешел к более сложным типам. Берите деньги и убирайтесь от меня подальше.

Что же до меня, то что нового могу сказать Вам я, кроме того, что скоро сдохну? Вы, в своем письме, желаете, «дабы досталась мне чаша сия». И вот, и в самом деле, она досталась мне и уже почти пуста. Вы обличаете меня за то, что отобрал у вас «безмолвную овечку» да последние крохи, составляющие Вашу трапезу. Но, по сути, именно я подбираю крохи с Вашего кашерного стола. Вы угрожаете мне, что «вскоре предстану перед собственной судьбой», а я уже и стою-то с трудом. Вы слышите колокола, а колокола – они здесь, как раз надо мною. Что еще попросите Вы, господин мой? Съесть жертвоприношения мертвых?

И, кстати, о жертвоприношениях мертвых: дорогой наш Закхейм оценивает меня приблизительно в два миллиона долларов. Так что даже после отчисления половины в пользу Боаза, Ваша доля «жертвоприношений мертвых» воистину – какой-то пустячок. Вы сможете мотаться в лимузине между Вашими «первыми ростками Избавления».

Закхейм и его желтоволосая дочь грозят приземлиться здесь еще на этой неделе: он полон решимости отвезти меня «даже силой» на своей машине в Иерусалим, чтобы я прошел в больнице «Хадасса» курс облучения и заодно вернул Вам утерянных овечек Ваших. Только я, со своей стороны, в процессе написания письма окончательно решил: остаюсь здесь. Чего искать мне в Иерусалиме? Околевать среди слюнявых пророков и заходящихся лаем мессианских безумцев? Я остаюсь у своего сына. Буду складывать мешки до конца. Перебирать редиску. Сматывать старые веревки. Возможно, пошлю кого-нибудь, чтобы привезли мне сюда из Хайфы этого шута, который был моим отцом: мы сможем организовать здесь марафонский биллиардный турнир, пока я не свалюсь и не умру. Позволите ей остаться со мной еще немного? Пожалуйста? Быть может, Вы будете удостоены за это дополнительного купона, который зачтется в Книге Ваших добрых дел?

Боаз рассказывал мне (с какой-то кривой усмешкой, выражающей нечто среднее между скукой и презрением), что одна из его здешних возлюбленных в прошлом была ученицей старого гуру из штата Висконсин, который, по ее словам, умел изгонять смертельные болезни с помощью жалящих пчел. И я, к собственному изумлению, нынешним утром тешился тем, что тыкал палкой в улей. Да только пчелы Боаза – рассеянные и сонные, подобно мне, или убежденные сторонники мира, подобно ему, – все жужжали и жужжали вокруг меня, но так и не соизволили ужалить. Быть может, запах смерти, исходящей от меня, отталкивает их. Или нет у этих пчел желания излечивать маловеров?

Вот так, незаметно, вновь овладел мною мой старый бес: превратить любую глупую пчелу в носителя теологической проблемы – только лишь для того, чтобы наброситься на нее, скрежеща зубами, и изничтожить ее самое вместе с теологической проблемой. И из этого опустошительного уничтожения извлечь новую проблему, которую я поспешу раздолбать прямой наводкой, одним снарядом. Девять лет я сражаюсь с Макиавелли, разлагаю на составные части Гоббса и Локка, распарываю по швам Маркса – одержимый страстью доказать раз и навсегда, что не эгоизм, не низость и не жестокость, заложенные в нашей природе, превращают нас в биологический вид, уничтожающий самого себя. Мы истребляем самих себя (и вскоре сотрем, наконец-то, начисто и себя, и нам подобных) как раз в силу присущих нам «благородных» устремлений. Из-за религиозных войн. Из-за жгучей потребности «быть спасенными». Из-за всех безумств Избавления, призванных, казалось бы, спасти, освободить человека от зла, угрожающего его существованию. Что они такое, все эти безумства? Всего лишь маскировка, скрывающая всеобщее отсутствие фундаментального ТАЛАНТА К ЖИЗНИ. Талант, которым наделена любая кошка. Мы же – подобно китам, выбрасывающимся на сушу в каком-то импульсивном порыве массового самоубийства, – страдаем от прогрессивного паралича, поразившего наш ТАЛАНТ К ЖИЗНИ. А отсюда и столь распространенное стремление истребить и утратить все, что у нас есть, дабы пробить дорогу в некие сферы Избавления, которых нет, никогда не было, и существование которых вообще несбыточно. С упоением принести в жертву наши жизни, охватить ближних пламенем экстаза – ради туманных, обманчивых грез, обещающих нам «Землю Обетованную». Такой – или ему подобный – мираж считается «превыше самой жизни». А что НЕ считается у нас превыше самой жизни? В городе Упсала, в четвертом веке, поднялись два монаха и в одну ночь зарезали девяносто восемь сирот, а затем сожгли самих себя, потому что голубая лиса возникла в окне монастыря, своим появлением подав знак, что Дева ждет их. Стало быть: устилать вновь и вновь землю «ковром из наших расплескавшихся мозгов, словно белыми розами», – ковром, предназначенным для чистых шагов некоего неземного Избавителя (строки – из поэмы местного фанатика, который и в самом деле приложил усилия и добился успеха, организовав себе чудесное извержение собственных мозгов, – с помощью двадцати пистолетных пуль, всаженных британцами в его голову). Или другая местная формула: «Так как покой – это тина болотная, отдай свою кровь и свою душу во имя сокрытого Великолепия». Что есть сокрытое Великолепие, господин Сомо? В своем ли Вы уме? Взгляните как-нибудь на Вашу дочь: она и есть сокрытое Великолепие. И нет иного. Жаль тратить на Вас слова. Вы ее убьете. Убьете все живое на земле. И назовете это «родовыми муками Мессии», и скажете: «Справедлив Суд небесный». Возможно, что Вы даже до меня доберетесь: Вам удастся убить, не пролив ни капли крови. Кинете в кипящее оливковое масло, трижды пробормотав: «Свят, свят, свят».

Сейчас был короткий перерыв на обед. Босоногая девушка, которую зовут Сандра, поднялась ко мне в комнату и, улыбаясь улыбкой человека, погруженного в грезы, поставила передо мной жестяной чайник, наполненный душистой настойкой из трав, и тарелку, прикрытую другой тарелкой. Крутое яйцо, разрезанное пополам. Маслины. Нарезанные помидоры и огурцы. Кружочки лука. Два ломтика хлеба домашней выпечки, поверх которых – козий сыр с чесноком. И мед в маленьком блюдечке. Я откусил кусочек, отпил и налил себе еще. Сандра, в арабском платье «галабия», продолжала стоять и разглядывать меня с нескрываемым любопытством. Быть может, получила инструкции – посчитать, сколько раз я откушу. Несмотря на это, она, словно побаиваясь меня, осталась стоять у двери, не закрыв ее за собой. Я решил завязать с ней легкую беседу. Хоть я и не очень искушен в легких беседах с незнакомыми людьми.

Можно ли узнать, откуда она?

Омаха. Штат Небраска.

Известно ли ее родителям, где она находится и чем занимается?

Значит, так: ее родители – не совсем ее родители.

То есть?

Вторая жена ее отца и новый муж ее матери дали ей некую сумму денег, чтобы она в конце года записалась в колледж.

И чему она собирается учиться?

Пока еще не знает. А вообще-то тут она учится многому.

Чему, к примеру? Введению в примитивное сельское хозяйство?

Понимать себя. Немного. А также разобраться в том, что есть«meaning of life».

Согласится ли она просветить меня? В чем же этот самый «meaning»?

Но ведь это, по ее мнению, «не стоит облекать в слова».

Быть может, она укажет мне общее направление? Даст намек?

К этому каждый должен прийти сам. Разве нет?

У нее наивная привычка заканчивать каждую фразу вопросом, но это не вопрос, ею задаваемый, а удивление человека, испытываемое им от своих же собственных слов.

Я настаиваю на своей просьбе: услышать хотя бы легкий намек по поводу смысла жизни.

Смущена. Моргает. И улыбается, словно увещевает меня: «Отступитесь». Очень красива. И застенчива. На удивление инфантильна. Заливается румянцем и пожимает плечами, когда я предлагаю ей присесть на минутку. И возлюбленная моего сына, одна из его возлюбленных, остается стоять на пороге, настороженная, словно преследуемая лань. Готовность к бегству заставляет ее трепетать. Еще одно слово – и она исчезнет. Но я настаиваю:

– С чего же начать, Сандра?

– Я думаю – просто сначала.

– Где же начало?

– Я думаю, там… возможно, так далеко, как способна проникнуть ваша память.