Никита Хрущев - Жорес Медведев

Как относился Хрущев к этому террору? Он не понимал его причин или понимал превратно. Он верил Сталину и НКВД. И одновременно испытывал страх, в котором не стыдился позднее многократно признаваться. Некоторые из показаний арестованных Сталин велел рассылать членам ЦК. Получал их и Хрущев. Он читал, например, показания И. Н. Дубового, с которым дружил, когда тот был заместителем командующего Киевским военным округом. Дубовой «признавался», что лично убил героя Гражданской войны Н. Щорса, чтобы занять его пост. Хрущев верил этим показаниям и поражался – как мог Дубовой так долго обманывать партию. Хрущев еще не знал, как фабриковались такие показания.

Как секретарь обкома Хрущев делал все, что делали другие. После каждого «открытого» процесса на предприятиях Москвы проходили митинги, одобрявшие приговор. После одного из процессов 30 января 1937 года обком организовал, несмотря на сильный мороз, грандиозный митинг на Красной площади с участием 200 тысяч человек. Выступая на пленумах обкома, Хрущев неизменно призывал к повышению «бдительности».

«Сидит иногда человек, – говорил Хрущев, – копошатся вокруг него враги, чуть ли не на ноги лезут, а он не замечает и пыжится, у меня, мол, в аппарате вредителей нет, чужаков нет. Это от глухоты, слепоты политической, от идиотской болезни – беспечности, а вовсе не от отсутствия врагов» [68] .

Но скоро репрессии затронули аппараты Московского горкома и обкома, Калужского, Тульского, Рязанского горкомов и почти всех райкомов партии. Был арестован друг Хрущева С. Корытный и множество других ответственных партийных и советских работников, хорошо знакомые Хрущеву директора московских предприятий и руководители Метростроя. Выступая на V областной партконференции, Хрущев говорил: «Сидели эти подлые изменники и в партийном аппарате, некоторые были членами и кандидатами Московского комитета» [69] . Выступая 14 августа 1937 года на пленуме МГК ВКП(б), Хрущев прямо призвал к расправе с врагами народа. «Нужно уничтожать этих негодяев, – говорил он. – Уничтожая одного, двух, десяток, мы делаем дело миллионов. Поэтому нужно, чтобы не дрогнула рука, нужно переступить через трупы врага на благо народа» [70] .

В январе 1937 года Хрущев дал самую лучшую характеристику сменившему его на посту первого секретаря МК и МГК ВКП(б) А. И. Угарову. А всего через несколько месяцев, в ноябре того же года, Хрущев был специально вызван из Киева Сталиным для участия в расправе над впавшим в немилость Угаровым [71] .

В мемуарах Н. С. Хрущева мера искренности редко превышала потребности самооправдания. Многое списывалось на время, а собственное нежелание критически оценивать обстоятельства считалось естественным. Хрущев вспоминал: «Такая тогда сложилась обстановка. Людей буквально хватали и тащили резать. Люди тонули бесследно, как в океане. Когда начались аресты руководителей партии, профсоюзов, военных товарищей, директоров заводов и фабрик, у меня лично были арестованы два моих помощника. Один из них, Рабинович, занимался общими вопросами, а другой, Финкель, – строительными делами. Оба – исключительно честные и порядочные люди. Я никак не мог допустить даже мысли, что эти двое, Рабинович и Финкель, которых я отлично знал, могут быть действительно “врагами народа”. Но на всех, кого арестовывали, давались “фактические материалы”, и я не имел возможности их опровергнуть, а только сам себя ругал за то, что дал себя одурачить: близкие мне люди оказались врагами народа!

…Тогда я, конечно, негодовал и клеймил всех этих изменников. Сейчас самое выгодное было бы сказать: “В глубине души я им сочувствовал”. Нет, наоборот, я и душой им не сочувствовал, а был в глубине души раздражен и негодовал на них, потому что Сталин (тогда мы были убеждены в этом) не может ошибаться! Не помню сейчас точно, как продолжились дальнейшие аресты. Они сопровождались казнями. Это нигде не объяснялось и не объявлялось, и поэтому мы многого даже не знали. Нас информировали, что такие-то люди сосланы или осуждены на такие-то сроки заключения.

Однако московская партийная организация, областная и городская, продолжала свою деятельность, усиленно работала над сплочением людей для выполнения решений по строительству в Москве и Московской области. Когда аресты велись уже в широком плане, нас информировали иной раз об аресте каких-то крупных людей, что вот такой-то оказался врагом народа. А мы информировали районные партийные организации, первичные парторганизации, комсомол и общественные организации. Все эти данные мы принимали с искренним возмущением, осуждали арестованных. Ведь если те были арестованы, значит, они были разоблачены в своей провокаторской и подрывной деятельности? Были пущены в ход все эпитеты, осуждающие и клеймящие позором таких лиц.

…Вообще же в то время я был слабо информирован о положении дел по стране в целом. Подробности до меня не доходили, хотя я был уже кандидатом в члены Политбюро» [72] .

Нам не приходилось встречать свидетелей того, что Хрущев принимал такое же активное участие в проведении террора, как, скажем, Каганович, Маленков, Молотов, Андреев или Ворошилов. Он явно не был одной из движущих фигур террора в Москве. Но у нас нет свидетельств и того, что Хрущев когда-либо при жизни Сталина выступал против террора или пытался защитить работников московских учреждений. Если ему надо было визировать материалы для ареста, полученные из НКВД, Хрущев неизменно давал свое согласие, подавляя сомнения. «Когда заканчивали следственное дело, – вспоминал Хрущев, – и Сталин считал необходимым, чтобы и другие его подписывали, то он тут же на заседании подписывался и сейчас же вкруговую давал другим, и те, не глядя, уже как известное дело, по информации, которую давал Сталин, характеризовал, так сказать, это преступление… те подписывали. И тем самым, так сказать, вроде коллективный приговор был…» [73] .

Хрущев говорит об этом с явной неохотой, но все же говорит, правда, избегая моральных оценок. Он рассказывает, что секретари обкома должны были работать в контакте с органами НКВД и даже посещать тюрьмы, где велось «следствие». В этой связи он вспоминает о Трейвасе. «Трейвас, – писал Хрущев, – очень хороший товарищ. Фамилия Трейвас в 20-е годы была широко известна как комсомольского деятеля… Это был очень хороший, дельный человек… Сейчас, когда прошло столько лет, я должен оказать, что Трейвас очень хорошо работал, преданно, активно. Это был умный человек, и я был им очень доволен… Трейвас трагично кончил свою жизнь. Он был избран секретарем Калужского горкома партии и хорошо работал там. Гремел, если можно так сказать, Калужский горком. Но когда началась эта мясорубка 1937 года, то он не избежал ее. Я встретился с Трейвасом, когда он сидел в тюрьме. Тогда Сталин выдвинул идею, что секретари обкомов должны ходить в тюрьму и проверять правильность действий чекистских органов. Поэтому я тоже ходил» [74] .