Русь уходящая: Рассказы митрополита - Александрова Т. Л.

После 1917 года на Западе появились ответвления русских монастырей, которые пытаются сохранить нашу духовную школу. Так, когда в результате зимней кампании 1939–1940 гг. Валаам отошел к Советскому Союзу, валаамские иноки перешли в Финляндию. От Нового Валаама появились маленькие общины в Германии и Соединенных Штатах Америки, — так что некоторым образом эта традиция все же продолжилась.

Страна наша велика и обильна, и парадоксально, что память Преподобного Сергия, который для нас, москвичей, является центральной фигурой нашей духовной истории, в Сибири, пожалуй, не везде и празднуется. Точно так же Иов Почаевский стал духовным лидером для целого края, но за пределами его известен гораздо меньше. А вот преподобный Серафим через нашу эмиграцию стал всемирно признанным святым. Мы видим его изображения с чертами японского лица или даже африканского, и имя Серафим очень популярно в эмиграции.

Русская культура развивается на перекрестке исторических путей, поэтому веротерпимость нам прирождена. У нас никогда не было религиозных войн. Наше русское самосознание интегрально само по себе. Русским может быть любой: и таджик, и татарин, и грузин, и еврей — лишь бы он был носителем русской культуры. Среди моих друзей в Швеции был потомок протоиерея Турчанинова, нашего знаменитого церковного композитора. Его жена — тоже дочь священника. Ее отец был карелом, мать — гречанка, а она — русская.

Был у нас в Париже замечательный настоятель Трехсвятительского подворья о. Александр Тýринцев. Он из старой дворянской семьи, учился в университете, по окончании курса их «забрили» в офицеры, он, как офицер царской армии, оказался по ту сторону фронта, <276>потом эмиграция, богословское образование, — наконец, он стал священником. Мы с ним дружили. Если я был в Париже, то до утра сидели у него, если он бывал в Москве (а он приезжал каждый год), то у меня, он также часто посещал друзей, которые у него здесь оставались. Помню, как–то в очередной раз, — тогда еще живы были мои сестры, они приготовили вкусный ужин, угощали его. «О. Александр, кушайте пожалуйста, смотрите: вот это!» «Ну, что вы меня кормите? Я говорить хочу!» — Он уставал от французской речи, хотя в Париже было много русских. Правда, в советском быту он тоже чувствовал себя не совсем комфортно. В один из его приездов был с ним такой случай. Сидит он в ресторане гостиницы «Советская» — это лучший ресторан и лучшая гостиница была в Москве. Сидит он, а рядом — грохот оркестра, немыслимые децибелы. Он спрашивает официанта: «Простите, а нельзя, чтобы потише?» — «У нас так принято». — «Ну, позовите, пожалуйста, метрдотеля». Приходит метрдотель — галстук–бабочка, все как положено. О. Александр говорит: «Уважаемый! — «товарищем» он назвать, конечно, не мог, в силу своего воспитания, а «господин» тогда еще не было принято, это было в 70–е годы. — Уж очень громко, — даже есть невозможно под такую музыку!» А рядом народ танцует. Метрдотель говорит: «Вы, гражданин, ошибаетесь: у нас трудящиеся отдыхают». Тогда о. Александр говорит: «А можно директора попросить?» — Тот видит: уважаемый человек, с бородкой, держит себя очень деликатно, — позвал. Пришел директор ресторана, уже насупившийся. «Чем вы недовольны?» — пробасил он. «Да вот, видите ли, уж очень громкая музыка. Ну хорошо, я один сижу, а то вот люди за соседним столиком — они ведь не слышат друг друга!» — «У нас трудящиеся отдыхают, у нас так принято!» — «Уважаемый! Ведь отдыхать–то лучше в тишине, ведь созерцать нужно!» Тот в ответ что–то рявкнул и о. Александр «накрылся» со своими пожеланиями. Правда, он сказал фразу, которую я повторять не хочу. Фраза была очень корректная, но мне это не присуще.

<277> На Пушкинской площади, если стоять к памятнику Пушкина лицом, справа — большие доходные дома. До революции они принадлежали семье светлейшего князя фон Ливен. Потомок аристократического рода Андрей фон Ливен стал впоследствии священником. Скончался он в Болгарии, в эмиграции. Был очень заметный человек — огромного роста, более двух метров, — все на него обращали внимание.

Я был знаком с его дочерью, Еленой Андреевной, которая жила в Англии и преподавала английский язык. Елена Андреевна говорила своим студентам–англичанам: «Вот вы гордитесь Британией, могуществом Британии, но вы же совершенно не знаете английского языка. Почитайте словарь: какое богатство слов и форм! А вы говорите на языке матросов и портовых рабочих». Также как и мы сейчас говорим на языке прессы, часто даже неправильно употребляя слова. Из других детей о. Андрея старшая дочь, Ольга, была настоятельницей монастыря в Болгарии, сын Павел работал на Би–Би–Си.

Елена Андреевна рассказывала, что о. Андрей в юности, будучи студентом университета, принадлежал к «золотой молодежи», более усердно посещал театры, чем лекции и был весьма изобретателен на шалости. Однажды после студенческой вечеринки, закончившейся среди ночи, он позвонил профессору астрономии. Звонить по телефону тогда надо было через «барышню». «Барышня» соединила и он задал профессору вопрос: «Скажите, профессор, чем вы кормите Большую Медведицу?» — Тот долго молчал, а потом мрачным сонным голосом ответил: «Млечным путем!» — и повесил трубку.

Тем не менее о. Андрея все вспоминали как человека, одаренного необыкновенными душевными качествами. Он писал стихи — в классической традиции, в духе Майкова и Фета. Елена Андреевна даже завещала мне право издания его произведений.

В Греции у меня есть друг, архимандрит. Родился он в Воронеже, в 1937 г., говорит по–русски в совершенстве. Его <278>отец был инженер, работал по контракту, до 1937 г., конечно. Вовремя уехал. Это великолепный монах, очень образованный, организатор прекрасный, вырастил его старый афонский монах. Он в окрестностях Афин организовал монастырь, а мой знакомый, о. Тимофей, в молодости (теперь он уже седой) был священником в «Русском доме». Там доживали век русские эмигранты, я там часто бывал. В очередной мой визит он мне говорит: «Мы с такой радостью увидели, что русские спортсмены православные!» Я в ответ: «Да, да…», — а сам думаю, что же это он увидел? Оказывается, были какие–то международные соревнования, и все спортсмены не могли взять то ли верхнюю планку, то ли дистанцию на прыжке в длину, а когда пришел советский спортсмен, он перекрестился, прыгнул — и поставил рекорд. Я про себя подумал: может, это потому, что в советское время была такая манера — в шутку креститься? Это был фильм такой, где герой во время канонады крестится и что–то такое шепчет. Может, это было в шутку? Но на его круг людей — православных греков и русских эмигрантов — это произвело колоссальное впечатление как самый важный аргумент в пользу того, что вера в России жива.

Зарубежная Православная Церковь имеет как бы несколько уровней. На том уровне иерархии, на котором приходилось контактировать мне, отношения очень благожелательные; нам всегда охотно показывали святыни — как, например, гробницу святителя Иоанна в Сан–Франциско. Противодействия я никогда не встречал. Но шок бывал. Подходили, бывало, под благословение, а потом спрашивали: «А вы откуда, батюшка?» Отвечаешь: «Из Москвы», — а в ответ тут же отдергиваются как ошпаренные. Но поздно — благословение принято.

Помню, на книжной выставке во Франкфурте, пришлось мне познакомиться с протоиереем, графом Игнатьевым. Во время первой встречи — то и дело искры проскакивали. Он, чопорный такой, сказал мне с форсом: «Владыка, я не могу принять ваше благословение!» — «И не надо! Я вам его и не предлагаю». Вижу: человек с амбицией, но <279>поговорил с ним — благожелательно, снисходительно. Скажет он что–нибудь — а я как будто не слышу. Расстались дружелюбно. Прошел год–другой — и мало помалу зачастил он в Москву, и стал очень хорошо чувствовать себя в нашей Церкви, и благословение прекрасно принимает. Совсем другой человек по сравнению с тем, что было в первый раз.

Бывает, что их священники приезжают к нам. Служить они не могут, но в крестном ходе участвуют. Молодежь и подавно не чувствует этого разделения. Этот уровень дает надежду, что Русская Церковь хранит внутреннее единство, а внешние перегородки когда–нибудь падут.

Но есть и другой уровень, завязанный политически. Церковь, к сожалению, всегда употреблялась как орудие человеческих страстей. Есть «Церковь в себе» — как вещь в себе — по Канту, а есть «Церковь для них». Вот «для них» она всегда была средством и это создавало и создает сложности. Одни, связанные какими–то политическими путами, другие — материальными, третьи — в силу личного характера — сохраняют враждебное отношение. С этими трудно. Вот, например, семья Граббе. Епископ — уже и в преклонном возрасте, до последних дней находился во враждебной позе. Сын его даже получил запрещение за нарушение канонов в своей же собственной юрисдикции. Поэтому можно сказать, что и отношение неоднозначное, и контингент неоднородный, пестрый, — и только подвиг усердной молитвы и с той и с другой стороны поможет нам когда–нибудь преодолеть это греховное разделение.