Дом образцового содержания - Григорий Ряжский

Это было даже трогательно в какой-то мере: в доме срач, неметено, сказали посланники, а ордена начищенным сияют и сами коробочки без пылинки, одна к одной, из-под заботливой руки словно только-только. И с другой стороны, если так уж разобраться. Он был власть, Глеб Иваныч? Власть. Он был вор, Стефан Томский? Вор. Вор оказался хитрей. Власть обосралась, но отомстила. Все получили свое по закону жизни. По крайней мере, исходя из понятных правил – свой-чужой.

Короче говоря, передумал Стефан после организации непрошеного визита к пенсионеру. С местью повременить решил, отложить, если что, до лучших времен, а пока надумал вовсе другое – поинтересней стратегию применить, позанимательней, и гораздо дельней получится, если не забывать, что генерал Чапайкин – прямой путь в дом Розы Марковны Мирской. А там, очень хотелось надеяться, так и висят на стенах в целости и сохранности, начиная с прихожей, все они, все, о ком не забывал ни до, ни после лагеря, о чем не переставал думать и теперь, нередко восстанавливая в памяти славные времена работы своей нештатным искусствоведом под руководством чапайкинской супруги, как ее… Алечки, Алевтины, Алевтины Степановны, пышногрудой кряквы с тонкой мягкой кожей и запахом топленых сливочек из подмышечных впадин.

Томский взял лист бумаги, немного подумал, перекладывая с одного места на другое фрагменты прошлого, и в итоге перечислил письменно – так, на всякий случай, чисто для себя: Шагал, Пикассо, Юон – дважды, Кустодиев, Коровин, Маковский, Родченко, Попова, Серебрякова. Что еще? Что еще – не сохранила память или же не знал и в те времена. Но что касалось этих, помнил наверняка. Крайне интересно, что там теперь на месте из списочка, а чего нет, – оч-чень любопытно.

В дверь квартиры Чапайкина позвонили, когда он чайной ложкой доскребал подсохший творог из распластанной на кухонном столе бумажной завертки. Кроме вощеной творожной упаковки в позднем завтраке участвовал кефирный треугольник в паре со стаканом и подсохший ломоть от белого батона. Однако в глотку не лезло ни одно, ни другое – все, что принудительно вталкивал в себя, понимая, что чего-то все же надо есть, как бы там ни было, цеплялось за горло изнутри и не проталкивалось дальше, просясь обратно. Это было на третий день после кражи драгоценностей всей его жизни – правительственных народных наград.

В тот день, когда обнаружил сначала подпорченный дверной замок, а после замка не обнаружил всего остального дорогого, Глеб Иваныч сделал звонок в органы внутренних дел, как положено делать согласно правила гражданского поведения любому пострадавшему. Явившиеся милиционеры несколько часов провели в квартире генерала, осторожно интересуясь и выспрашивая про окружение, знакомых, про тех, кто навещает чаще других и мог бы, к примеру, знать домашние дела лучше прочих.

– Про оружие у Ежова можете поинтересоваться, а про домашние дела у покойной супруги, которой и так с шестьдесят третьего здесь не было и нет, – раздраженно ответил Чапайкин, не понимая, как этот сопливый лейтенант и двое с ним пацанов в штатском не отдают себе отчета в том, что нет и не было здесь никогда никаких посторонних, как нет и друзей никаких у него и тоже не было никогда. Да и какое такое окружение может у человека быть в восемьдесят пять лет, когда даже единственная родная дочь была здесь по случаю год назад исключительно с целью прописки на дедову жилплощадь дочки-соплячки. Собаку приволокли какую-то, бездарную, как сами они. Та чихала, чихала, так и села на пол ни с чем. А к концу второго часа молодой их, что вопросы свои так и сяк встраивал, спросил, не будет ли попить. Глеб Иваныч поднялся тяжело и принес стакан с крановой водой. А тот ухмыльнулся и поправил хозяина, что, мол, собачку я имел в виду, не себя. Псина их служебно-розыскная пить хотела, оказывается, а не сами они. А ему, стало быть, на словах передала или собачьим знаком своим милицейским пометила?

В общем, сделалось ему и от этого еще дурно и злобно, как и от кражи самой.

– Вон отсюда! – внезапно заорал генерал. – Мотайте, мать вашу, пока я с вашим начальством не разобрался, как вас работать учить надо! Валите! Живо – одна нога здесь, другая… – он кивнул на дверь. – И чтоб этой ноги больше не было у меня. Найдете – вызывайте. Все!

Те друг на дружку странно так посмотрели, поднялись, собаку прихватили и пошли не оглядываясь. А Чапайкина от этого еще больше тогда разогрело, потому что догадался, что они подумали про него – чокнутый старикан-то, совсем, мол, из ума выжил, хули мы будем тут перед ебанашкой расстилаться. Да и хер бы с ним, со старым козлом.

Потом приступ был из грудины. Еле отдышался. Все, думал, дуба в этот раз точно дам окончательно: но отчего-то не огорчился и не испугался. Просто на душе так стало мерзотно, словно новая свежая гадость под сердцем поселилась, с зазубриной и ржой.

И другой день, второй после события, не лучше первого стал, похожим получился, но уже без истерики, а наоборот, целиком мертвый весь, напоминающий тихий отходняк такой, без родных и близких, с незакрытой обидой, нечистым телом и неуспокоенной совестью. А на третий – решился поесть кое-как, тут-то и раздался звонок.

Человек, что стоял в дверях, был видный и серьезный: это было понятно сразу – по тому, как насмешливо он смотрел и не смущался. Так смотрели когда-то его, Чапайкина, сотрудники, так сам он их учил. Так и сам он смотрел когда-то, и так его когда-то учили другие. Если бы не тонкой импортной шерсти идеально подогнанный по фигуре светлый костюм без галстука, не такие же светлые, в тон костюму, без заломов и морщин, тускло поблескивающие чистым и матовым туфли и не легкомысленно перекинутый через плечо кожаный ремешок, соединенный с такой же кожи элегантным портфелем, Глеб Иваныч наверняка подумал бы, что человек этот из «наших», в смысле, из тех, кто был «его» когда-то, но теперь перестал им быть. А так, в общем, получался просто опасный незнакомый хлыщ. Дальше он подумать не успел, потому что человек широко улыбнулся и спросил:

– Гражданин Корейко? – и еще шире улыбнулся. – Александр Иванович?

Чапайкин недоуменно пожал плечами.

– Ошиблись, – неулыбчиво ответил он визитеру, – нет здесь таких, – и уже собрался было захлопнуть дверь, но мужчина и не подумал отступить назад. Он задержал дверь рукой и уточнил:

– Дело в том, что у нас для вас приятное известие, Александр Иванович, у нас имеется кое-что из утраченного вами имущества.

Чапайкин вздрогнул, но одновременно и насторожился:

– Кого, говорите, надо вам, товарищ? Как вы фамилию назвали?

Мужчина убрал с лица улыбку, и тут до Глеба Иваныча сразу дошло, что ее там никогда и не было. Человек снял с лица темные очки и на этот раз вполне серьезно произнес:

– Вас… Вас мне и надо, Глеб Иваныч. Именно вас, если вы Глеб Иванович Чапайкин и есть.

В отличие от самого хозяина квартиры гость признал его сразу, не пришлось даже накладывать прошлое на настоящее, а из настоящего изымать постороннее. Перед ним стоял тот самый генерал-лейтенант, который пятнадцать лет назад засадил его на полную катушку по статье, предусматривающей от восьми лет и выше. Гость переступил через порог, спросив уже так, на всякий случай:

– Можно пройду?

Чапайкин отступил, дав тем самым понять, что можно. Что-то было знакомое в том, как человек этот его спросил, как посмотрел после этого и уверенно повел плечами, словно не сомневался ни в едином жесте своем и слове. Представительный быстро осмотрелся и кивнул на кухню:

– Туда?

Старик утвердительно мотнул головой. Мужчина прошел к столу, подвинул табуретку ближе, отодвинул в сторону остатки того, что пытался впихнуть в себя генерал, затем положил руки на стол, задумчиво посмотрел на хозяина и спросил:

– Ну что, будем говорить, гражданин генерал-лейтенант?

– Стефан… – растерянно прошептал Глеб Иванович. – Гусар… – и опустился на другую табуретку. С этого момента он плохо начал соображать, что происходит в его доме. Изображение вокруг слегка поплыло, как тогда, в прошлом страшном сне про уткокота и препараторшу Кору Зеленскую, но персонаж, что явился незвано и сел напротив него, явно не желал убираться обратно в сон. Он как сидел, сложа руки перед собой, так и продолжал молча пожирать своего визави глазами, словно вел допрос, не предполагая даже слабой его защиты от выдвигаемых против него и уже доказанных страшных обвинений.

– Убивать пришел? – спросил пенсионер, рассчитывая на суровый ответный кивок, означавший положительный ответ на вопрос.

Стефан ничего не ответил. Он молча потянулся рукой к портфелю, отомкнул центральный замок и опустил руку внутрь. Чапайкин сжался, понимая, что выхода уже нет и не будет, что такое, если в силе, не прощают, зато убить теперь могут тайно и безнаказанно. Так, наверное, когда-то сделал бы он сам. Именно в эту минуту он не хотел умирать, несмотря на то что еще два дня назад он же готов был без всякого сожаления расстаться с этой опостылевшей, жалкой, никому не интересной жизнью. Тогда – но не сейчас, не от руки бандита, вернувшегося, чтобы отомстить.