Последний штурм — Севастополь - Сергей Ченнык

Младший лейтенант Первиньяно из 5-го батальона берсальеров возглавлял своих подчиненных призывая: «Дети мои, не дайте зуавам обойти нас!», и раненный в щеку, сделав перевязку, остался со своим взводом.

Очень красиво, патетично, но с трудом умещается в описание сражения. Выше мы об этом уже говорили. Не стоит большого труда понять, что пьемонтцы просто продвигались вперед за отходившей русской пехотой, сопровождая ее ружейным огнем и занимая по мере отхода последней освободившееся пространство. Когда же русские окончательно отошли — сардинцы броском вернули утраченные до этого позиции.

К 10 часам сардинцы заняли свои прежние укрепления на Телеграфной горе и Карловских высотах. На горе Гасфорта закрепились подошедшие из резерва три турецких батальона.{476}

Личный состав 5-го батальона берсальеров совместно с французскими зуавами участвовал в атаке, пытаясь отбить у русских Трактирный мост. Овладев им, зуавы, в знак признания доблести и бесстрашия пьемонтских берсальеров, вручили им свой головной убор «…феску, а берсальеры — свою шляпу с черными петушиными перьями».{477}

Итальянцы впоследствии оказались более склонными к фетишизму, сохранив в качестве традиционного элемента униформы берсалъеров красную феску — «шешие», которая до сих пор, наряду с другими традиционными элементами, входит в форму одежды итальянской легкой пехоты. Французы же, до конца существования зуавских частей, петушиных перьев не носили. Не понравились они им, наверное…

Говоря о заслугах пьмонтцев, сам Риччи не склонен к их преувеличению: «Каковы заслуги нашего сардинского корпуса в ходе Чернореченского сражения? Осмелюсь утверждать, что мы были начеку и вовремя обнаружили атакующие действия противника своими передовыми форпостами и твердо оборонялись и держались в первой фазе сражения. Мы своевременно перешли от обороны к наступлению во второй фазе и этим наш экспедиционный корпус сыграл важную роль в достижении победы союзниками. Претендовать на большее было бы преувеличением, но и отрицать то что нами было сделано, также было бы несправедливо».{478}

В то же время, не подлежит сомнению, что моральный настрой пьемонтцев был высоким: «Когда стало ясно, что намечается большое сражение, живое беспокойство проявилось среди пьемонтцев больных холерой, тифом, находившихся в лазаретах. Они покидали их, заявляя, что выздоровели и хотят стать в строй, занять свои места в траншеях среди своих боевых товарищей. Сначала их пытались остановить, запретить покидать больничные палатки, но затем вынуждены были уступить. И правда, что можно ответить людям, которые со слезами на глазах вам говорят: “Мы хотим воевать. Когда наши товарищи сражаются, мы не можем оставаться в палатках, дайте нам оружие и вы увидите, что мы выполним свой долг!”. И все видели, как эти изможденные и высохшие от длительных страданий люди брали дрожащими руками ружья, занимали свои места в траншеях с трудом удерживаясь на ногах. Часто приходилось их укладывать на землю почти без признаков жизни, но все они оставались твердыми, решительными и непреклонными. О друг мой, когда видишь подобное, то наверняка уверуешь в то, что солдат окружен ореолом морального величия, возвышающего его над всеми. Тогда любить его — это не только требование устава, но и веление сердца. Это чувство во многом сходно с отцовским. Это чувство, которое помимо любви и уважения к солдату, делает честь тому, кто его испытывает и проявляет!»{479}

Недаром современники считают, что единственной из сторон, участвовавших в сражении, мотивированной более других — были как раз сардинцы. В Крыму они бились за объединение своей Италии.

СЕВАСТОПОЛЬ: ОЖИДАНИЕ БЕЗ НАДЕЖДЫ

Все время когда шла кровавая схватка на берегах Черной речки, севастопольский гарнизон находился в напряжении. Все ждали сигнала к началу действий: «Страшное затишье, ни одного выстрела; мы все наготове, лошади оседланы, каждый имеет свое назначение; Хрулев в рубашке, с трубкой, нетерпеливо ходит по коридорам и грызет янтарь. 4 часа, первый телеграфический сигнал: «наши наступают»; 5 часов, второй сигнал — «бой начался»; 6 часов — «бой продолжается». В 7, в 8 и в 9 часов, повторяется сигнал «бой продолжается» и больше сигналов не было. Можно представить наше положение. С платформы батареи нам видно было, как неприятельские колонны из Камыша направились к месту сражения (12 верст пересеченной местности). Мы видели, как против нас французы выходили из траншей, строились в колонны, отправлялись туда же; против нас оставались одни турки».{480}

Хрулев нервничал. Опытный военачальник мог понимать — что-то произошло, запущенная многотысячная машина дала сбой. На его глазах упускалась реальная возможность если не нанести сокрушающий удар, то хотя бы создать проблемы для союзников, облегчить положение сражающихся на Черной речке: «Хрулев выходил из себя от нетерпения, в 9 часов, вошел в комнату, где мы сидели, сел в кресло и обращаясь к Самарину, спросил: “что вы думаете они делают?” — “Не знаю.” — “Бегут, подлецы!” И прибавив энергическую брань, быстро начал ходить».{481} Понимая, что дальше так продолжаться не может, он начинает действовать на свое усмотрение. Первое что делает — пытается получить независимую информацию: «Потом послал Самарина и Макарова на поле сражения, приказав первому воротится сейчас, а второму ожидать окончания. Им надо было переправиться через бухту и по горам 17 верст проскакать до места битвы».{482}

Но половина дня так и прошла в неизвестности. Это была личная трагедия Хрулева. Все, что столь тщательно разрабатывалось лично им, обращалось в прах: «Какая минута для вылазки! Колонны были на половине дороги и по тревоге не знали бы куда идти — к городу или на Черную речку, но желанного сигнала к начатию вылазки не было, а Сакен и Хрулев не смели ослушаться буквального приказания, тем более не знали, что делается там».{483}

Наконец эмоциональный Хрулев не выдержал: «В это время князь Васильчиков дожидался у нас, а граф Сакен ежеминутно присылал ординарцев: нет-ли слухов. В 12 часов Хрулев, чуть не со слезами на глазах сказал нам: «дело проиграно, жутко нам будет, ступайте благодетели, распустите войска».{484}

Реакция оказалась вполне прогнозируемой и не заставила себя долго ждать: «В войсках раздался ропот, опять заговорили про измену; они видели, какие выгодные минуты для вылазки мы потеряли. Во 2-м часу воротился Самарин, к вечеру приехал Макаров; они привезли убийственные вести и слова Хрулева вполне оправдались».{485}

Все поняли — дело проиграно…

ОТХОД РУССКОЙ АРМИИ И ОКОНЧАНИЕ СРАЖЕНИЯ

«Нет отступления, которое не навлекало бы бесконечных бедствий на тех, кто его совершает».

Когда командование начало понимать ситуацию, оно приняло решение давать команду полкам на выход из сражения. К этому времени не введенной в бой была лишь 4-я пехотная дивизия, которая «…была задержана при спуске с Мекензиевой горы по одной дороге, огибающей ее утесы, патронными ящиками, лазаретными фурами и разным обозом, загромоздившим путь, и потому эта часть пехотного резерва находилась от места боя у Трактирного моста в расстоянии более четырех верст».{486}

Союзники не преследовали отходивших. Впрочем, преследование потерпевшего поражение или просто выходящего из боя противника не использовалось ни в одном из сражений в Крыму. И причина здесь даже не в измотанности войск или больших потерях, как любят утверждать отечественные авторы, говоря об Альме или Инкермане. Само понятие «преследование», как вид боевых действий, отсутствовало в военном искусстве середины XIX в.

До конца столетия любая военная операция отчетливо делилась на две явно выраженные части: маневр, имеющий целью поставить свои войска в наивыгоднейшее положение к моменту решительного столкновения, и само сражение. Конечно, понятие «развития успеха» предусматривалось, а преследование практиковалось активно во время наполеоновских войн. Но в период почти до начала следующего столетия практически не имелось примеров использования преследования для развития успеха. Крымская война не была исключением.

Единственным активным действием, в какой-то степени подобным преследованию, стала попытка английских улан, вышедших к полю боя, перейти Черную, но французский генерал командир кавалерийской дивизии Моррис категорически потребовал их возвращения на исходные позиции, выразившись при этом весьма грубо: «Эти чертовы англичане не успокоятся, пока их не перебьют снова». Моррис, несомненно, имел хорошее чувство юмора, а память о прошлогодней Балаклаве, где он со своими африканскими егерями вытащил британских коллег из пасти смерти, была еще свежа. Союзники посчитали дело сделанным и решили не продолжать сражение.