Иная судьба. Книга I - Вероника Горбачёва

— Я бежала, бежала к брату, как только меня освободили. Махнула рукой на деньги, на наследство, на… на всё. Была не в себе после потери ребёнка и вбила в голову, что тот, кто сделал это с Александром и остальными, непременно придёт и за мной. Понимаете?

Доротею затрясло от воспоминаний, и она плотнее закуталась в ветхую шаль. И вдруг, подавив рыдание, затихла.

— Бежали к брату… — Капитан задумчиво прошёлся из угла в угол. — Он уже тогда был в этом приходе?

— Нет, мы приехали сюда позже. После эпидемии, когда скончались местный пастор и католический священник, их ведь было двое, они несли службу по очереди. — Доротея глубоко вздохнула, справляясь с остатками горя. — Недавно брат Тук упомянул о булле… да, я слышала о ней, но ведь она лишь узаконила то, что было. Но всё равно, всё равно… — Она обречённо махнула рукой с зажатым платочком с обмахрёнными краями. — Видеть их не могу. В тот день они заполонили всю гостиницу, переворачивали мёртвых, что-то с ними делали, пытались и у меня что-то выпытать… Гадкое чёрное вороньё, стервятники. — Она отвернулась.

— Скорее всего, это были менталисты, сударыня, — мягко сказал капитан. — Они пытались снять с умерших предсмертные воспоминания, чтобы хоть как-то помочь расследованию. Вам в тот момент было нелегко, и неприязнь к католикам поселилась в вашей душе именно тогда, не так ли? Поэтому вы и потянулись к брату-протестанту.

— Ах, должно быть так. — Доротея-Августа снова вздохнула. Колыхнулась мощная грудь, и бывшая графиня стыдливо ещё сильней запахнула шаль. — Он ни разу меня не попрекнул замужеством, ни разу! Поддерживал, когда я пыталась завести тяжбу из-за наследства, защищал от родственников мужа, которые в чём только меня не обвиняли…

— Я виноват перед ней, брат мой, очень виноват, — шептал, еле двигая пересохшими губами пастор Глюк. Монах помог ему напиться, придержал голову, обтёр подбородок. Ещё полчаса назад, добавив в воду, разбавленную вином, сильнейшего стимулирующего эликсира, он честно предупредил, что средство это, хоть и избавит от боли совершенно, и вдохнёт при этом силы, но значительно сократит последние часы жизни. «Пусть», — прошептал умирающий. «Лишь бы успеть исповедаться».

— Я ввёл в заблуждение мою сестру, взяв на себя тяжбу с наследством. Родственники её покойного мужа были хорошими людьми, и, хоть не одобряли мезальянс и женитьбу на протестантке, но готовы были поделиться, оставить ей одно из родовых поместий и небольшую ренту… А я — позавидовал. Взалкал. Написал от её имени вздорное письмо, в котором требовал всё. Конечно, они рассердились. И раздавили нас. Я едва не разорился на судебных издержках, но как был рад, когда она осталась такой же нищей, как и я! И каким маслом на душу лились мне её слова благодарности за моё самопожертвование! Вот кого мне не хватало: вечно благодарной рабыни. Чтобы она была всегда при мне, я окружал её всяческими слухами о гонениях на нашу веру, о преследованиях вдов и отравителей… Она жила в вечном страхе и безумно рада была уехать в это захолустье, где никто ничего о нас не знал…

— В каком запустении была церковь, если бы вы только видели, господин Модильяни! На крыше рос кустарник, половины стёкол не хватало. Их не разбили, а вытащили, чтобы продать, но, видит бог, я не могу осудить наших предшественников, которые даже колокол свезли в казну, для чеканки медных денег, лишь бы хоть как-то поддержать выживших после оспы вдов и сирот. Говорят, святые отцы и к господину барону ходили, но он обошёлся с ними очень жёстко, сказав, что Господь избавил его от лишних ртов, а касаемо остальных — на всё его воля. Когда мы приехали, ужаснулись тому, что увидели, но брат сказал: «Мы возродим Божий дом в прежней красоте и величии. Я попробую усовестить барона».

— Получилось? — Винсент скептически приподнял бровь.

— О да! Правда, баронская щедрость была какой-то избранной. Брат рассказывал, что тот помог одной ослепшей ткачихе, оставшейся вдовой с двумя детьми на руках…Затем, видимо, ему стали докучать просьбами о помощи, он вспылил и… переложил всё на Августа.

— Вот как… Каким же образом?

Всё было ясно, как день. Характер у госпожи Доротеи был, конечно, вспыльчивый, но, чувствуя себя по гроб жизни обязанной братцу, она смотрела на мир его глазами и пела с его слов. Однако выслушать её стоило, хотя бы потому, что умный человек всегда отделит зёрна от плевел.

— Он как-то… — Женщина вдруг покраснела и опустила глаза. — Он с ним договорился. — И, не поднимая глаз, скороговоркой продолжила. — Я спорила, я возражала, клянусь вам! Но он говорил, что я не знаю ни жизни, ни этих людей совершенно, что далеко не все девушки — невинны, и есть среди них такие, которые с радостью пойдут на жертву ради своих семей. Для них это и не жертва будет вовсе, а так, развлечение…

Поначалу капитан не понял, о чём речь. К тому же, путы пуританского воспитания с годами затянулись на госпоже Доротее ещё туже, ей было весьма трудно называть вещь своими именами.

— Время было голодное, страшное, — сбивчиво продолжала она. — И многие рады были бы выйти замуж, в семью побогаче, да только все в округе тогда бедствовали. А то… — она запнулась. — То, чего потребовал барон для себя и своих соседей…

Капитан вспомнил чуланчик с топчаном, более похожим на ложе для тайных утех.

Платочек в руках хозяйки треснул и расползся на два рваных лоскута. Даже не заметив этого, женщина уткнулась лицом в лохмотья.

— Они не только давали девушкам приданое, они затем откупались от своих грехов, понимаете? И считали себя чистыми. Давали деньги на восстановление храма. Да, это было гадко, я так и говорила Августу, но он в ответ лишь кричал мне: «Это жизнь, Дора! Ты что, не понимаешь, скольким семьям их дочери принесут золото — кто на приданое для себя, кто просто на хлеб? Сколько младших братьев и сестёр спасут от голодной смерти? Их всё равно ждёт баронская постель — по праву первой ночи, так уж лучше молодой и красивый, и здоровый чем…» Ох… — Доротея даже не покраснела, а пошла лиловыми пятнами. Договорить не поворачивался язык.

— Сифилитик, — довершил капитан Винсент. — Так?

Женщина, прикрыв глаза, кивнула.

— Должно быть, я действительно не знала жизни, — прошептала она. — До замужества меня, девушку, оберегали от всего гадкого и порочного, в замужестве я нравилась супругу, как теперь понимаю, именно такой, наивной простушкой. Он и не старался меня разубедить, а держал в счастливом неведении относительно изнанки жизни… Видите, господин Винсент, что-то во мне ещё осталось от прошлого, если я вдруг начала так изъясняться… Господи, как же я себя ненавижу! За эту тушу, в которую превратилась, за бесхребетность, за трусость… Вот смотрю на вас — и вспоминаю, что все вокруг только и твердили о справедливом и умном правлении его светлости, о том, что рядом с ним такие люди, как вы, просто не знают о наших бедах. И думаю: что же я раньше не сорвалась, ведь и ехать-то не так далеко, наскребла бы из денег на хозяйство хоть сколько-то на дорогу, нашла бы кого-то из знакомых, если не на приём к герцогу — так хоть к архиепископу пробилась бы… Стыд! — Она в отчаянии рванула воротник, задыхаясь. — Стыдно было, что увидят меня такой… безобразной, нищей… А как те девочки кричали, когда он их наказывал! И хоть Август утверждал, что выбирает только порочных, из тех, что уже не раз согрешили со своими дружками — я уж и не знала, верить ему или нет. Стыдно — не верить родному брату, да ещё служителю Церкви…