Золотая кость, или Приключения янки в стране новых русских - Роланд Харингтон

Днем Матт бродил по опустевшему кампусу, брякая веригами и бормоча под нос русские глаголы движения и покоя (даже в каникулы он продолжал работать над языком). Из баров, в которых студент когда-то бездумно коротал время, до него доносились обрывки нового суперхита группы «S.C.A.T.» «Happy Christmas Motherf*****s!».[240] Слова о собравшемся вокруг рождественской елки семействе, пусть и исполненные глумления, вызывали в памяти счастливые воспоминания детства.

Несмотря на бытовые трудности, Матт по-прежнему старался быть чистоплотным. В субботу, следуя русской традиции, он устраивал банный день, благо в здании никого не было. В мужском туалете третьего этажа парень раздевался донага, попеременно погружал части тела в раковину, наполненную горячей водой, и хлестал себя предварительно сорванными с кампусных берез ветками. Потом пробегал мимо двери славянского отделения, на котором по причине каникул висела надпись «Z technických důvodů zavřeno»,[241] мчался по лестнице вниз и, как был голый, кидался в близлежащий сугроб. От тепла его тела в сугробе образовывалась дырка на манер матки, в которой Матт корчился минуту-другую в позе зябнущего эмбриона. Затем посиневший парень выскакивал оттуда с каким-нибудь жалобным криком и шлепал обратно к себе под стол. Единственным сувениром его прежней беззаботной жизни была бейсбольная кепка, которую юноша продолжал носить задом наперед, хотя она жутко износилась, и козырек, раньше задорно торчавший над крутым маттовским затылком, теперь грустно свисал вниз.

Я не раз спотыкался о потрепанную фигуру будущего юродивого, когда ночью шел к себе в кабинет на приемные часы или просто так, поработать.

— Как мне дальше жить? — однажды спросил Матт в мою удалявшуюся по коридору спину.

— Go East, old boy,[242] — ответил я, как полагается мудрому наставнику, загадочно.

Матт провел бессонную ночь под столом у Бренды, размышляя о моих словах и пытаясь угадать скрытый в них смысл. Утром он пришел в славянский офис и попросил Янку скачать с веб-сайта российского посольства в Вашингтоне бланк туристической визы. Через пару часов секретарша поняла, чего хочет от нее этот милый, хотя и немножко оборванный студент, так напоминавший ей сексоида-сына, и выполнила его просьбу.

Матт продал «Понтиак», снял со счета все оставшиеся деньги и купил билет на самолет в Москву одной из восточноевропейских авиакомпаний помельче. Он закопал заветный плакат с Анной у памятника Ричарду Никсону на центральной лужайке кампуса и послал родителям письмо, в котором сообщил, что бросает университет и едет в Москву стажироваться как юродивый. Письмо, правда, было написано по-русски, поэтому папа с мамой ничего из него не поняли.

Перед отъездом Матт зашел к Вальдшнепу попрощаться. Старый учитель дал ему наказ.

— В Москве одевайся потеплее. А то я смотрю ты вечно ходишь растрепанный.

— Я постараюсь, — вежливо сказал сумасшедший студент.

— И за девушками не бегай, не к лицу это молодому человеку.

— Юродивым не полагается, — ответил Матт. — Он не посмел открыться преподавателю, что влюблен в Анну Курникову.

Вальдшнеп отечески потрепал парня по щеке.

— Счастливого пути!

Горькая судьбина юродивого Матта Уайтбага из Гретхена, штат Иллинойс, в первопрестольной столице русской

В Москве Матт поселился в гостинице «Космос» напротив ВДНХ в рассуждении, что лучше погрузиться в роковые реалии русской жизни не сразу, а стадиями. И действительно, сперва юродивый стажер с трудом ориентировался в большом незнакомом городе. Российскую государственную библиотеку он принял за новое здание рейхсканцелярии (о котором много слышал от Вальдшнепа), а станцию метро «Октябрьская», куда бегал греться, за подземный филиал Кремля. Гуляя по зимним улицам, парень пытался выглядеть по возможности несчастнее, хотя велосипедные вериги, к которым он был так привязан, больше на нем не гремели. Матту пришлось оставить их в чикагском аэропорту, так как авиакомпания отказалась признать их ручной кладью. Юноша мог только сожалеть, что по недомыслию оковал ими нижние, а не верхние конечности.

Матт хотел найти себе место (богослужения), с тем чтобы ошиваться на паперти, как подобает профессиональному юродивому. У себя на лекциях я рассказывал, что когда-то в Белобетонной церквей было сорок сороков, но теперь, Матт решил, их было лишь сорок. Наконец юноша нашел на свой взгляд подходящий храм. Новый и блестящий, он стоял на берегу Москва-реки и выглядел очень престижным. Но только парень разодрал на груди майку, желая смутить прохожан истерзанным видом, как из-за амвона вышел охранник с автоматом и обещал его расстрелять, если он не уберется отсюда известно куда (Матту вспомнился папа). К тому времени юноша, несмотря на глухоту, уже неплохо понимал блатную московскую скороговорку, столь сильно отличавшуюся от балтийского русского языка Вальдшнепа или партийного — Людмилы Кирилловны. Man благоразумно, вернее безумно, отбил автоматчику поклон и обратился в бегство. К несчастью, в момент, когда парень поник головой, с него свалилась бейсбольная кепка. Поднять ее под дулом автомата он не решился. Так американец стал простоволосым — правда, лишь до поры до времени.

А вообще Man начал осваиваться в городе. Выбора у него не было — деньги кончились, и он больше не витал в «Космосе». Днем юноша рыскал по центру в поисках подходящей паперти, а ночи проводил в туннелях метро станции «Октябрьская», на которую смотрел как на свой home away from home.[243] Будущий Божий человек стал настоящим бомжем!

Прошел год. В Москве вновь наступила зима. Стужа в столице стояла суперстрашная, но Матт бодро топал по заснеженной Белобетонной в своих вьетнамках, иногда выкрикивая: «Anyone for tennis?»[244] Хотя замену конфискованным веригам он так и не нашел, на голове у него теперь красовался прекрасный алюминиевый чайник. Юноша утащил его летом из буфета храма Христа Спасителя в момент, когда тот самый злой охранник проверял документы у группы иногородних паломников. Матт носил чайник, как раньше бейсбольную кепку, задом наперед. Металлический колпак был наглядным свидетельством того, что он крепко вошел в роль.

Парень пытался быть преследуемым. При виде милицейских патрулей он высовывал длинный язык и делал им неприличные жесты, но стражи порядка почему-то никогда его не останавливали, предпочитая шмонять прохожан посмуглее. Дети тоже не дразнили его обидными словами и не бросали в него камнями. Когда Матт подходил к стайке московских гаменов, они в лучшем случае от него убегали, а в худшем просили жвачку. В надежде, что подвергнется жестоким детским издевательствам, американец начал ошиваться около школ.

Изгой подкрался к дому и к стенеПрилип. Притих. И заглянул в окно,Ошеломленный собственным пороком.

Но сколько штатник ни шкодил перед школьниками, результатов не было никаких! Матт был обескуражен таким к себе невниманием, ибо из произведений русских писателей знал, что малолетки всегда глумились над юродивыми с особенной, изощренной жестокостью. «Надо стараться быть еще неприкаяннее», — говорил себе он и безумствовал пуще прежнего. Но где бы он ни шлялся и ни кривлялся, Матт продолжал хранить верность прекрасной Анне, как некий полоумный паладин.

Где-то после новогодних праздников парень решил, что пора попробовать альтернативные варианты трудоустройства. Слоняясь по столице, он частенько проходил мимо знаменитого здания со знаменитой четверкой бронзовых коней на фронтоне и каждый раз вспоминал мои лекции о значении Большого театра в русской культуре.

В хмурое январское утро Матт уселся на полу в станции «Октябрьская» и вынул из-за пазухи кусочек плаката с Курниковой, оставленный им себе на память. На кусочке был виден овал одной из Аниных прелестей…. Парень погладил прелесть, вытащил из уха карандаш и начал водить им по оборотной стороне кусочка. Он писал прошение в Большой театр на своем теперь уже вполне адекватном русском.

Многоуважаемый господи директор!

Я очень люблю Ваш труп. Прошу принять меня в него. Я — американский юрод. В Мадисонский университет я майорирую в агрикультура, а потом русский язык и литература. Великий профессор Роланд Харингтон говорит: «Пошел отсюда на восток». Я пошел.

Я могу играть Иваныч в опера «Борис Годунов», если другой поет. Тоже я могу играть американец, если Вы показываете мюзикл. Моя другая квалификация: я имею язык, который очень длинный и как рука.

Я знаю, Ваш театр самый Большой в мире. Я хочу быть самый большой юрод в мире. Наверное, мы можем быть большой вместе!

С уважением,