И было утро... Воспоминания об отце Александре Мене - Коллектив авторов

Когда все чаще стали раздаваться голоса, называющие рок-музыку «бесовщиной» и «порождением дьявола», о. Александр не принял эту точку зрения, приводя пример существования рок–литургии как аргумент в защиту рока. Ему самому не было близко это направление в музыке, но он всегда был против инквизиторского мировоззрения. На очередной вопрос, каково его мнение о связи рока с демоническими силами, он воскликнул:

— Да Боже упаси, у меня нет мнения. Это научный вопрос. Говорят, рок отрицательно действует на организм. Это должны исследовать ученые… Я послушал «Битлз». Но это же «Спи, моя радость, усни»! — и о. Александр рассмеялся.

— В каком смысле?

— В прямом. «Спи, моя радость, усни»… Песенки! В стиле кантри, как теперь говорят. Я вот только не понимаю, почему молодёжь так с ума сходила.

С не меньшей иронией относился о. Александр к телелекарю Кашпировскому, от увлечения сеансами которого часто предостерегал в своих публичных выступлениях. Вообще, он умел сохранять спокойный и трезвый взгляд на все обескураживающие явления XX века (рок–музыка, экстрасенсы, НЛО, астрология), от которых многие приходили в неистовство: одни — в неистовство исступлённого поклонения, другие — в неистовство исступлённого отрицания.

…Эти коротенькие воспоминания — всего лишь штрихи к портрету о. Александра, малая лепта в труд собирания свидетельств о святом наших дней. И тот эпизод, который я хочу в заключение привести, сохранился в памяти человека, знавшего о. Александра с младенческого возраста.

После того, как маленькому Алику показали буквы, первыми словами, которые он написал, были: «Слава Тебе Боже», а вскоре корявыми буквами: «Не будь побеждаем злом, но побеждай зло добром».

… Об о. Александре Мене будет ещё сказано многое и многое, и даже хорошо знавшим его предстоит ещё полное узнавание своего пастыря. Апостол Павел говорил: «Уста наши отверсты к вам, Коринфяне, сердце наше расширено. Вам не тесно в нас; но в сердцах ваших тесно… Вместите нас».

И нам всем ещё предстоит вместить о. Александра в свои сердца.

И. Басин, художник,

Москва

Нам дана короткая пробежка[27].

(Т. Жирмунская)

Жизнь моя сошла с рельсов, и приятельница, наблюдавшая мой внутренний раскардаш, ненавязчиво предложила:

— Почему бы вам не съездить к Меню?

— А кто это?

— Православный священник. Служит под Москвой.

— Я же некрещёная!

— Это не имеет значения: Необязательно входить в церковь. Он погуляет с вами по саду, и вы все ему расскажете.

— Все? Незнакомому человеку?

— Этот человек — священник! Мне он многое помог понять.

Я поехала.

1980 год перевалил на вторую половину. В Тибетском, или Восточном, а также Зодиакальном календарях много зверей: Тигр, Обезьяна, Змея, Лев, Телец. Год восьмидесятый, вопреки всем астрологическим традициям, можно назвать годом Медведя. В Москве только что прошла Всемирная олимпиада, и симпатичный Мишка, эмблема этого пышного действа, лепился куда надо и не надо: на платки и майки, конверты и плакаты, кошельки и альбомы. Скоро он надоест всем донельзя, и лежалые товары с медвежьим клеймом будут продавать в комплекте с разного рода дефицитом.

Как мало я знала, куда и к кому еду, говорит уже то, что в типично подмосковный, с давно стёртой, старой и слабо выраженной новой физиономией, городок Пушкино я вступила, как правоверный мусульманин в Мекку. И, естественно, фазу ощутила разочарование. Мрачный переходный тоннель с ползучим змеем воскресной толпы; пропахшая бензином автостанция впритык к железнодорожной; не раз схваченная объективом ленивых киношников старинная бело–коричневая водонапорная башня, будто бы передающая специфику русской провинции; привокзальный рынок со сторублёвыми (ещё!) шапками из нутрии и ягодно–грибным безопасным сбором дочернобыльской эпохи. «Барабан был плох, барабанщик — бог», — надрывался динамик, выброшенный, как пиратский флаг, киоском звукозаписи, одним из жалких бастионов зажатого в ту пору частного сектора.

Это потом самый Спуск в подземный переход и торопливый лёгкий подъем, треснутый асфальт в отпечатках автобусных шин и нехитрая рыночная снедь приобретут ни с чем не сравнимый привкус счастья.

Сев, как мне было указано, на любой автобус, я заехала не туда, долго петляла и плутала по улицам и проулкам, пока язык не довёл меня до Центральной улицы Новой Деревни. Шла по левой стороне мимо одноэтажных домов с палисадниками и гадала, в котором из них живёт необыкновенный священник. Почему‑то думалось: живёт, где и служит. Один дом показался мне подходящим. Стояки калитки — в виде резных фигур: с одной стороны — Сергия Радонежского, с другой — Димитрия Донского. И славянской вязью — по дереву — надписи. Нет, не угадала! Всемирно известного философа–богослова я вселила в обиталище местного художника–умельца.

Лучше бы я не знала о Мене ничего, чем те отрывочные и путаные сведения, которые насобирала по знакомым. От лошадиной дозы самой противоречивой информации у меня подрагивали колени; даже слегка подташнивало — как всегда перед серьёзным испытанием.

Улица вдруг пересеклась другой, образовав идеальное распутье. По левому, худосочному рукаву, как я потом узнала, можно было живописной дорогой вернуться на станцию, а правый, широкий рукав оказался церковной оградой. Рукав переходил в пустырь, пустырь разрастался, растворялся в бурой ван–гоговской желтизне, дотягиваясь до Старого Ярославского шоссе, до линии горизонта. Я вышла прямёхонько к церковной ограде и стала как вкопанная. Деревянная, игрушечная церковка о двух синих куполах, с веероподобным изображением святого духа над входом, улыбнулась мне. Солнце, сбитое с яичным желтком, — таков был общий колер.

Я приехала поздно. Служба кончилась. Не скажу, что тесное пространство двора запрудила толпа, но было многолюдно. Все кого‑то ждали. Его?.. Каждому, думаю, знакома необременительная зависть к другой, неведомой жизни, в которую нет и не будет доступа, на мгновение овладевшая мною. Я её прогнала. Моя цель — не втираться в чужое общество, а поговорить с объективным человеком, священником, получить совет (слова «благословение» не было в моём лексиконе). Поговорю — и уйду. А потом и уеду. Вероятно, насовсем…

И теперь для меня до некоторой степени загадка, почему в то августовское воскресенье я поехала в Новую Деревню. Ведь все уже вроде было решено: более года назад муж, дочь и я подали документы «на выезд». Отказа не предвиделось. Никто из нас не изобретал водородную бомбу, не трудился над бактериологическим оружием. Не раздражали мы верхи и диссидентской деятельностью, демонстрациями на Красной площади…

В то лето шёл суд над Татьяной Великановой. Муж попробовал было пройти в зал суда, где‑то в районе Люблино, ссылаясь на то, что родственник. Не пустили. Потребовали паспорт и записали данные любознательного… Танина мать, Наталья Александровна, в самом деле моя родственница, слегла с тяжёлым инсультом. Я дежурила у неё в Первой Градской, переживала за Таню. Но все это не выходило за границы нормального человеческого сочувствия. Убеждения не те?

Для многих знакомых и коллег, моих особенно, наше решение эмигрировать явилось полной неожиданностью. Посыпались письма, телефонные звонки: «Одумайтесь, несчастные! Здесь у вас есть своё место в жизни, а кому вы нужны там? Окажетесь в самом низу социальной лестницы, будете писать в пустоту, обречёте себя на вечное изгойство…»

Даже самые близкие не догадывались о том, что тяготило меня больше всех этих вполне реальных страхов. Смутное, но сильное чувство, что поступаю я не по–божески. Предаю своё прошлое, единственное, неповторимое, именно моё, — другого прошлого у человека быть не может. Уезжая, расстаюсь с друзьями, что давно проросли в меня, а я проросла в них; рвану в сторону — порву все жизненные капилляры, истеку живым соком. Прощаюсь навсегда с Москвой, Подмосковьем, хотя это — моя родная стихия. Может, я — человек–амфибия: выброси меня на берег, пусть обетованный, начну задыхаться среди сухопутных красот, ибо привитые жабры обречены омываться водой.

Ну, и последнее: стыдно уезжать, когда другие не могут уехать, даже если захотят. Раньше я никогда не делила своих друзей по национальному признаку, теперь начала соображать: русская, русский, оба русские, полукровка, но считает себя русской, полька–украинка, перс–абхазец, русская–армянка, коми-русский — настоящий интернационал!

Утешала себя тем, что приношу жертву любимому человеку: не я явилась двигательным центром отъезда. Муж — кинодраматург–документалист, с двумя высшими образованиями, но без работы по специальности. Умный, талантливый, начитанный, муж теряет веру в себя. Считает, что всему виной — его еврейское происхождение.