Немой. Фотограф Турель - Отто Вальтер

Не кипятись, говаривал Альберт. Легко сказать! Он никогда не был жертвой предательства, да и, кроме того, у него никогда не было такой безупречной репутации. Но я хотел рассказать про Шюля Ульриха. Я познакомился с ним почти сразу после приезда, у Коппы. Может быть, я об этом уже рассказывал. Во всяком случае, в тот августовский вечер, когда мне удался мой лучший снимок с тех пор, как я занимаюсь фотографией, снимок завода с южной стороны, я вспомнил о нем. Только я собрался уложить мои фотопринадлежности, как на заводе раздался гудок. Конец рабочего дня. Шесть часов. Через три минуты внизу, во дворе, зашумели моторы. Около сотни мотоциклов и мотороллеров тронулись с места. Это была дикая музыка, то нарастающая, то снова спадающая, и она натолкнула меня на мысль сходить в гости к Шюлю. Он ведь сам приглашал меня тогда у Коппы, и тогда он так и не ответил мне на мой вопрос насчет пыли, вот я и решил к нему сходить.

Но до этого, если уж выкладывать все до конца, у меня было назначено свидание с одной моей знакомой; мы договорились — правда, не очень определенно — встретиться в начале седьмого на берегу, там, где тропинка уходит в заросли. Я покинул владения фрау Стефании. А к Шюлю, как я полагал, можно зайти и после свидания, часов в десять.

Дверь была открыта. Время от времени в нее влетала оса, кружила над пустыми столиками, ударялась об оконное стекло и падала. Бет не шевелилась. Перед ней лежал на столе кухонный нож, а рядом сетка с салатом; на угловой скамье стояла жестяная миска, куда она положила первые почищенные пучки салата. Она едва замечала, когда Ара вставала и трусила на своих тяжелых лапах по пивному залу. Ара всегда опаздывала, осы успевали улететь, и Ара подбиралась, готовясь к прыжку, а потом шла обратно. Она тяжело дышала. Пахло горячей смолой, немножко — цементной пылью, пролитым пивом. Дядя Юли еще спал. Дверь на веранду была открыта. Время от времени с цементного завода доносился приглушенный грохот. Он напоминал шум скорого поезда, когда тот проезжает по туннелю за домом. Но был это всего лишь известняк, который беспрестанно подвозили из каменоломни вагонетки подвесной дороги: они проезжали над гигантской деревянной воронкой, останавливались над ней в воздухе, сбрасывали свой груз, потом отправлялись в следующий рейс. В холодную погоду было слышно, как гудят под кабелем шкивы. Но сейчас ничего не слышно, кроме отдаленного грохота, сушь стояла уже больше месяца, и белесая цементная пыль покрыла все кругом, всю равнину между Триполисштрассе, железнодорожной насыпью, Хебронбуком и Ааре, и высокие каштаны на том берегу Ааре, и заброшенную распределительную башню карьера — желтовато-белую в солнечном свете, процеженном сквозь дым труб. Из города должен бы уже донестись бой часов. Но, наверное, пяти еще нет. А может, бой часов просто не долетел от Триполисштрассе досюда, зной поглотил его.

Бет сидела наискось от двери на веранду. «Я кивнула», — снова вспомнилось ей, ей вообще целую ночь и целый день вспоминалось все это; она кивнула, и теперь надо идти, тут уж никуда не денешься; вспомнилось, как мужчина с солнечным козырьком ждал, пока дядя Юли уйдет. А тогда он сказал: «Завтра». Он посмотрел на нее, засмеялся и сказал вполголоса: «Завтра, как на заводе закончится работа. На берегу, на тропинке, что ведет к старому карьеру. Ясно?»

Она не смотрела на него, но все-таки кивнула: «Да». И с тех пор лицо у нее горело, и в животе покалывало, она ощущала это и позднее, когда пришли Шюль и Матис с остальными, и еще позже, под нарастающий шум мотоциклов, и тогда, когда шум растаял в теплой августовской ночи.

Наверное, пяти все еще нет. Дядя Юли спит. Не позднее половины шестого заскрипят пружины дивана, послышатся тяжелые шаги, и он войдет; лицо у него будет красное и помятое со сна. Он дойдет до середины пивного зала, проведет рукой по глазам, чтобы стереть сон или зной, свернет к стойке и остановится перед календарем, но не посмотрит, какое на нем число, и она поймет — он украдкой поглядывает на фотографии. Изображение больших гонок в Монце в 1923 году: он тогда пришел вторым в легкой категории. Или изображение гонок в Люттихе; Люттих — ровное место и находится, как он говорит, в Бельгии, и дядя Юли сразу же, как взяли старт, вырвался вперед и держался восемь кругов; в 1924 году в Люттихе, при сильном западном ветре и по самой трудной трассе, какая только бывает, он оторвался от остальных, он обошел и англичан, и Лузетти, и Фердинанда Гейера (Германия), и только из-за поломки передачи на восьмом кругу он не получил Большого приза наций. Юлиан Яхеб на «нортоне», после Люттиха на всех мотогонках от Голландии до Монцы известный как «тяжеловес Юли». Он не улыбался, рассказывая об этом, у него только всегда появлялся блеск в глазах, под конец он направлялся к стойке и наливал себе стакан штайнхегера, и было ясно, что сейчас пойдет история про принцессу.

— Ну как тут? — спрашивает дядя Юли. — Почта была?

Когда открылась задняя дверь, Бет не оглянулась. Она взяла нож и снова начала чистить салат. Пока еще все было в порядке. Дядя Юли еще не знал, что она прислушивается, не знал, что, когда зашумят мотоциклы, тот человек будет ждать ее на берегу. Сейчас уже, наверное, больше полшестого. Дядя Юли отошел от календаря, подошел к двери на веранду, на его сандалии падало солнце; да, сегодня была почта. Она подала ему письмо. Он спрятал его.

Ара встала. Она прошла мимо дяди Юли и вышла. Ее лапы простучали по деревянному настилу веранды; а теперь она, наверное, остановилась. Бет не могла ее видеть, и даже фигура дяди Юли на фоне мерцающего света казалась всего лишь тенью. Только бы ему не пришло в голову сходить прогуляться с Арой в сторону карьера. Ее бросило в жар. А что, если он правда пойдет туда с Арой — и вдруг ей захотелось, чтобы так и случилось, и она попыталась на секунду представить себе: она стоит там с этим чужим человеком, у самой воды, в зыбучем песке, она кладет руку ему на плечо и чувствует запах его кожи, а дядя Юли с Арой пробирается сквозь заросли. Подходит к ней. Пока еще молчит. Они словно застыли на месте. Его лицо. Лицо дяди Юли, рассерженное лицо семидесятилетнего старика. Он смотрит на нее, подходит ближе, неумолимо, и как только она могла кивнуть вчера? Она не знает, что сделает дядя Юли, но произойдет что-то страшное, она это чувствует. Чувствует и тягучую боль, боль от страха. Случится что-то страшное, но все-таки она пойдет. Сегодня. Через час. Вот — теперь.

Она тщательно очистила пучок салата, положила его в миску, взялась за другой. Увядшие, потемневшие листья на столе пряно пахли зеленью. Дядя Юли все еще стоял в дверном проеме. Появилась Ара, она заглянула в комнату, потом подошла ближе, остановилась рядом с Бет, в ее печальных карих глазах отражалась тень дяди Юли. Нет: теперь уже белый, пустой четырехугольник дверного проема. Наверное, первые машины сейчас уже выехали на дорогу, а может быть, они уже едут домой через мост, мимо карьера. Оса кружилась над стойкой, с гудением ползла по потолку. Ара вдруг снова пришла в возбуждение, повернулась к окну, посмотрела по сторонам, подобралась, приготовившись к прыжку, но Бет увидела, что она не знает, где оса. Оса, наверное, притаилась где-то между стаканами — и вот она, возмущенно жужжа, вылетает на волю.

Бет быстро встала, подошла к двери, выглянула. Свет ослепил ее, зной словно бы губкой провел по лицу. Дяди Юли на веранде не было. Наверное, он пошел к бензоколонке. Она подошла к окну, открыла его и тут же услыхала далекий шум моторов. На цементном заводе закончилась работа.

Она стояла довольно долго. Перед ней в узком просвете между приоткрытыми ставнями — мерцающий кусок беловатой Мезозойской равнины, а дальше — раскопанный край карьера, который блестит на солнце от полегшей сухой травы, а за ним — верхняя часть распределительной башни над высокими каштанами. Шум моторов то нарастал до треска и грома, то снова замирал в знойном воздухе, опять прорезался нестройным бормотаньем и переходил в четкие ритмы, а Бет все стояла, прислушиваясь к этой музыке, потом отвернулась, вышла на середину длинного пивного зала, опять повернулась к двери, прислушалась, выставила вперед ногу, снова повернулась, покружилась, — и стойка, и Ара, и черная задняя стена, и дверь на веранду промелькнули перед ее полузакрытыми глазами, — и теперь уже, прислушиваясь к своим собственным танцующим шагам, не в силах думать ни о чем, на секунду отдалась чувству танца, и только ощущала, как из этих ее неуклюжих танцевальных па рождается отвага — отвага, и свобода, и уверенность, что она есть, она сама, Бет Ферро, девятнадцати лет от роду, круглолицая и веснушчатая, и она сейчас пойдет туда, и даже дядя Юли не в состоянии этому помешать.

Она направилась за стойку, в кухню, и дальше, в свою затемненную спальню. Смеялась, снимая голубовато-серый рабочий халат. Тихо смеясь, сняла с вешалки желтое платье с короткими рукавами и длинным рядом пуговиц, надела его и все время смеялась про себя, потому что теперь ей стало вдруг очень весело одной, в темноте; переодевшись, она вернулась, прошла мимо Ары и вышла на веранду. Веранда тянулась по всему фасаду дома. Это был дощатый помост, со стороны насыпи защищенный досками же, а со стороны Мезозойской равнины — ржавой железной рамой со вставленными в нее матовыми стеклами. Все это дядя Юли сделал сам, а над лестницей он написал красной анилиновой краской: «Веранда»; но добрая половина матовых стекол давно выпала, и поэтому, как только Бет вышла из двери на солнце, она сразу увидела, что дяди Юли поблизости нет; наверно, он все еще у бензоколонки, или в пивном погребе, или в сарае. Она спустилась по двум ступенькам с веранды, зашагала через подъездную площадку, а потом дальше, по узкой пыльной тропинке через равнину. Она не оглядывалась и тут же снова забыла о том, что в деревянном заборе у бензоколонки, в сером, иссушенном солнцем дощатом заборе есть дырка, в которую ее может увидеть дядя Юли. Нет, теперь она продолжала свой путь довольно быстро, все кругом было бело, все мерцало, глаза никак не могли привыкнуть к яркому свету. Постепенно тропка потерялась в сухой траве. Дальше вели только старые, заскорузлые колеи от автомобильных шин.