Немой. Фотограф Турель - Отто Вальтер

— Его здесь нет? — спросила она. — Прошлась по комнате, огляделась, подошла к столу. Маленькая, костлявая особа лет шестидесяти пяти со странно медлительными движениями. Стоя ко мне спиной, она изучала снимки. Ее седые волосы были стянуты на затылке в жидкий узелок; в нем торчала длинная железная шпилька. Чтобы нарушить молчание, я шутливо спросил:

— Что, фрау Кастель, не хотите ли какой-нибудь из них наклеить в ваш альбом? — и я указал на снимки.

Она повернула голову. Глаза у нее были воспаленные. Усталые, маленькие глазки на стародевичьем лице.

— Нет, — сказала она, покачав головой. — Они мне не нравятся. — Она стала рассматривать фотографии на стенах, шепча — Лодочный сарай. Трубы. А это никак девчонка Ферро. Колесо. Мост через Ааре. — Она переводила глаза со снимка на снимок и один за другим называла их — трубы, каменоломня, Триполисштрассе, бетонная стена, Принцесса, — здесь я должен прибавить, что как-то я экспромтом сделал несколько фотографий, когда был в пивной у Юлиана Яхеба, и так как силуэт этой Бет Ферро получился относительно удачно, я увеличил его и повесил на стену как пример снимка скрытой камерой, вот и все, — она рассматривала их, как будто была здесь одна, опять покачала головой, сказала: — Этого я бы у себя не повесила. Нет, — сказала она, — это — нет. И все остальное тоже нет. Хоть бы раз сфотографировал цветок герани, или лес, так нет, — она посмотрела на меня с сожалением, почти с состраданием, и наконец сказала: — Ну, тогда до свидания.

Я подождал, пока она уйдет, а потом снова принялся за работу. Меня-то беспокоило не то, что у меня отсутствовали снимки леса и цветочков. Конечно, и снимков заводов и улиц типа Триполисштрассе на свете существует предостаточно, — так думал я тогда, но никто еще не раскрыл средствами фотографии эту совершенно определенную комбинацию запустения и прогресса, — благосостояния и почти незримой цементной пыли, — которая интересовала меня, и, продолжая рассматривать свою серию из шести снимков, я решил, что надо сфотографировать завод с южной стороны. Может быть, все-таки удастся получить картину завода в целом.

Я знал, что снять завод с юга можно, только находясь на личном участке фрау Стефании. Там — то есть если смотреть с Триполисштрассе, позади завода — начинается небольшая возвышенность, наверху она переходит в лесистый холм, под которым, дальше к востоку, находится старый карьер. В самом начале подъема территория завода ограничена стеной; за стеной начинается сад старой фрау Стефании. Я повесил фотоаппарат через плечо. Освещение с южной стороны меня устраивало — было примерно полшестого. Я вышел из ателье.

До тех пор я мало слышал о фрау Стефании. Я знал только, что на Триполисштрассе ненавидели алчную старую заводчицу, и незадолго до того Иммануэль Купер рассказал мне одну примечательную историю. Сейчас я уже не помню, как у нас зашел об этом разговор, возможно, я просто спросил его о ней. Помню только, что он сидел на садовой ограде перед своим домом, откуда он, когда им овладевал словесный понос, выкрикивал — а часто шептал — свои библейские изречения; его ноги в грязных черных сапогах свисали со стены: он посмотрел на меня и сказал:

— Несчастная грешница. Даже умереть и то не может!

— Сколько же ей лет? — спросил я.

Но он вернулся к своим библейским выкрикам.

Потом успокоился, посмотрел на меня.

— Сколько ей? Девяносто, сто десять, кто ее знает! Она здесь старше всех.

Смешной, длинный тощий старик; сгорбившись на стене, он был похож на какую-то хищную птицу с подбитым крылом.

— Однажды я видел ее, — сказал он по-прежнему спокойно, — когда мне лет десять было, а может двенадцать. Мы допоздна купались у излучины Ааре, позади Хебронбука. Идем домой по берегу. И сразу же, как свернули на мост, увидели ее. Она шла нам навстречу с Триполисштрассе, солнце было прямо у нее за спиной. Черная женская фигура, мы останавливаемся и смотрим, а она приближается к нам по мосту и несет детскую люльку. Розовую плетеную люльку с занавесочками, они слегка развеваются у ее плеч. Мы остановились у перил, и кто-то говорит: это же фрау Стефания, и тогда я увидел людей на Триполисштрассе, все они стояли и смотрели ей вслед. Она дошла до середины моста. Она была не пьяная. В длинном платье, статная женщина с блестящими черепаховыми гребешками в высокой прическе. Она несла люльку и смотрела на нас, но мы знали — она нас не видит и существует для нее только то, что она несет, существует для нее только ненависть, или унижение, или, как я предполагаю теперь, мужчина, и потом она останавливается и бросает эту люльку через перила — размахивается и швыряет люльку через перила моста. Розовое барахло медленно опускается на воду — занавесочки, сама люлька, и все то, что она туда напихала, курточки и штанишки, и крошечные чулки, их уносит вода, а мы перегнулись через перила и смотрим, как они уплывают, и вдруг фрау Стефания обращается к нам:

— Уходите. Слышите? Если это все, что вы умеете… — и она еще сказала что-то насчет «делать детей», а вы, дескать, даже и этого еще не умеете. «Слышите, уходите отсюда!» — Мы почти ничего не поняли и молча смотрели ей вслед, а она пошла дальше, у самых перил; теперь она шла медленно, но она была не пьяная. Нет, не пьяная. И вдруг я понял — она грешница, вот такие бывают грешницы, а между тем слово божье было обращено и к ней, и когда я вечером рассказал матери про фрау Стефанию, она троекратно перекрестилась и помочила мне губы святой водой, но истинно говорю вам, господин Турель, ищите же прежде царства божия, просите… так говорит господь… — и он снова понес свою библейскую ахинею.

Произнеся шепотом последние слова, он слез со стены. Я знал — теперь он завелся, мне это было не впервой, на его лице снова уже появилось это странное напряжение.

— Истинно! — громко сказал он мне вслед, когда я уже пересекал Триполисштрассе, направляясь к воротам: — Истинно!

Что еще он кричал у меня за спиной, я не расслышал, потому что расстояние между нами быстро увеличивалось.

На пути к моему снимку с юга я сначала пересек двор. Меня здесь знали, никто меня не задержал. Двое кладовщиков перед большим цехом едва взглянули в мою сторону, старый Борн поздоровался со мной через открытую дверь ремонтной мастерской, и когда я, как всегда с фотоаппаратом через плечо, свернул влево перед крыльцом административного корпуса, в окно мне улыбнулись из-за своих арифмометров две девушки. Я прошел между административным корпусом и бетонной стеной производственного цеха, вышел на стоянку, — длинные ряды мотоциклов, два малолитражных автомобиля, веломотоциклы, — дошел до стены и, опять свернув налево, оказался возле огромного резервуара. Железная лестница вела наверх.

Теперь я находился в частных владениях фрау Стефании. Ухоженный огород: грядки лука, помидоры, салат латук и так далее, вверх по склону почти до самого дома. Наверху — большой двухэтажный дом, перед ним крытая терраса, к которой с обеих сторон ведут лестницы. Роскошные вьющиеся глицинии в деревянных кадках скрывают окна. Никого не видно. Я медленно пошел вверх по тропинке между грядками. Пахло луком, горячей, только что политой землей. Солнце стояло на юго-западе, и, когда я добрался до посыпанной гравием площадки перед террасой и обернулся, передо мной и подо мной была вся территория завода; окутанное пылью огромное здание, пристройки с плоскими крышами, складские помещения, а на переднем плане — большой резервуар. Освещение было подходящее. Охотничий азарт подгонял меня, я поставил на землю сумку, вытащил штатив и аппарат; при помощи экспонометра определил освещенность, привинтил широкоугольный объектив, и через две минуты цементный завод от складов слева до весов на самом правом краю был у меня в объективе. То, что я увидел, привело меня в восхищение. Как раз та картина, которая была мне нужна: не только весь завод в целом, но и то фантастическое, что было присуще этому зданию и его территории, его жутковатая и величественная атмосфера, и даже дрожание зноя наконец-то ощущалось в объективе. То и дело отирая пот с лица, я еще раз проверил выдержку, диафрагму, счетчик кадров, светофильтр и тогда щелкнул. Я сделал серию снимков — семь подряд, — потом передвинул аппарат сантиметров на двадцать вправо и решил, что остаток пленки потрачу через четверть часа, когда солнце еще ниже склонится к закату.

Потом ходили слухи, что кто-то на заводе якобы наблюдал, как Бошунг — это садовник, и дворник, и слуга, дворецкий, и, если угодно, телохранитель фрау Стефании — спустился по лестнице у меня за спиной, пока я еще работал у штатива, и велел мне идти за ним. А потом я якобы появился наверху, на террасе. А там стояла фрау Стефания и ждала меня. И она горячо заговорила, и сам Бошунг на следующий день якобы рассказывал, будто там, на террасе, я поступил к ней на службу. И будто она дала мне задание делать для нее по всему заводу что-то вроде контрольных снимков, и якобы я за хорошую плату согласился. Эти россказни мне известны. Они столь же бессмысленны, сколь и злонамеренны. Вполне возможно, что эта женщина, которая теперь уже была не в состоянии ежедневно совершать обход предприятия, пыталась получить информацию об изменениях, происшедших на нем за месяц, о новой аппаратуре, о запасах угля, о состоянии машин и мало ли о чем еще. Как говорят, она два раза в неделю на основании ежедневных докладов своего управляющего составляла промежуточный баланс. В ее гостиной, погребенной под пылью, скапливавшейся десятилетиями, в гостиной, которая, как рассказывали на Триполисштрассе, служит ей рабочим кабинетом, будто бы стоят метровые штабеля ее деловых бумаг, а в двух огромных ящиках серванта хранятся толстые пачки документов о наследовании, банковских книг, чековых книжек, торговых договоров и ипотек. Все это она оберегает с величайшей тщательностью и уже много лет заставляет своего слугу Бошунга по ночам спать на раскладушке рядом с этими ящиками. Так что легко можно себе представить, что она могла задумать нечто вроде фотошпионажа. Но я? Как мог я дойти до того, чтобы согласиться на такое предложение и стать своего рода коллаборационистом? Разве я из таких? Разве я похож на шпиона? Все эти взрывники и истопники, экскаваторщики, кочегары, механики и укладчики, Матис, Тамм, Борн, все они всегда были моими друзьями, я был на их стороне, я пытался помочь им в их борьбе за чистый воздух, и в первую очередь я всегда предлагал мою помощь Шюлю Ульриху. Все эти люди доверяли мне, так неужели же я вдруг стану заодно с владелицей завода? Какое извращение фактов! Через Бошунга она попросила меня сделать два-три снимка завода. Самого здания. И их я сделал. Вот и все. Я никогда в жизни не был у нее на террасе. Я и не видел-то толком эту фрау Стефанию и ни разу с ней не разговаривал.