Дорога в небо - Виктория Шавина

Хин изумился: инструменты Весны подражали голосам Сил'ан, но чтобы настолько?

Неизвестный — как выяснилось позже, органист, учитель Нэрэи — показался в проходе меж рядами скамей. Он величаво плыл к алтарю.

— Их аадъё — Ийлоньо Сэф-Биё, урождённый Сэф. Кё-а-кьё, который планировал поколение, добился преобладания опасных черт. Трудно смотреть на столетия вперёд. Сейчас время воды, а не огня. Время уступчивости, а не наступления. Они же были рождены для борьбы, а не для покоя. Их поколение потеряно.

Беда в том, что Келеф с Люуром слишком похожи. Сэф поощряли жестокость, склонность к насилию и разрушению. Мы — нет. Мы не растили воина, и всё равно кровь взяла своё. Армия, птицы. Хэньэ обоснованно тревожился, но не запрещал: внушения Зоа — да, мы не доверили воспитание выходцу из чужой семьи — сохраняли силу, страшное сходство не бросалось в глаза. Лето всё испортило. Юнец мало-помалу привык поступать, как вздумается. Новый кё-а-кьё был слишком уж мягок с ним и неудивительно: поколение Саели — спокойное, аадъё — наш. Вот и потворствовал капризам, пока не стало поздно.

Но лицемер ли он? — Сил'ан остановился перед Хином и смерил его неодобрительным взглядом. — Отнюдь. Как сказали бы люди, Келеф — его любимое и оттого балованное дитя.

«14–15»

Ветер сегодня дул, не переставая. За окном перетекали в ночь короткие летние сумерки. Лодак всегда пытался их уловить: когда день перестаёт быть днём, небо окрашивают разом мириады цветов, затем всё пропадает. Всё растворяется в синеве.

«Синий свет, свет такой синий!

В эту синь даже умереть не жаль…»

Город на пяти холмах, Анцьо, древняя столица Марбе. А тишина в замке такая, что в ушах звенит. Ларан не обращал внимания, а Лодаку вспоминалось нехорошее. Весть о безумии, поражении и смерти отца; лица старейшин, пытавшихся спрятать довольный блеск глаз за трагическими масками морщинистых лиц.

Детей не тронули. Лодак понимал, что никогда не узнает, почему. Должно быть, поэтому он часто пытался представить. Сначала перед внутренним взором появлялись бронзовые двери, невообразимо огромные. Резные, вечные, повествующие о рождении и гибели царств глубокой древности. Едва освещённые врата, подобные крышке шкатулки из предания. За ними — беды, войны, горечь, страх. От них хочется бежать, и всё равно к ним неудержимо тянет: кое-что ещё кроется за ними. Одно придаёт нестерпимой горечи манящий аромат. Тайна. И другое — напиток Богов, вкусив которого, человек изменяется, жаждет его вновь, всё больше и больше. Власть.

Лодак хорошо помнил, как впервые шёл по длинному коридору, обрамлённому массивными колоннами, некрасивыми, огромными и крепкими лапами чудовищ. Как звуки тонули в чаде ламп, в треске огня. Тогда он понял, что звуки это не звуки, а тени.

Он отчаянно волновался, потому что знал: на этот раз врата распахнутся перед ним. Пусть он идёт не первым, пусть вслед за братом, глупо озирающимся по сторонам. Он ощущал в себе сопричастность темноте, её дыханию, всему неприглядному, что есть в человеке. Он чувствовал, как бой барабанов и вечный ветер пронизывают его. Сердце откликалось на ритмы, происхождение которых истёрлось из человеческой памяти. Волновала, увлекала, околдовывала — сила. На короткий миг Лодак ощутил её во всей полноте, подобную мощи вулкана или землетрясения. Вот что потрясло его. Это могло быть предвестием безумия, унаследованного от отца. Это было нетрудно забыть, причащаясь к весеннему «движению вперёд», как люди, выходя на свет, удивлённо смаргивают кошмары и наваждения тёмных подземелий. Но песок поглощает сады, земля поглощает покинутые города, разрушает творения рук человеческих. Лодак сразу поверил в мудрость обычая. Он физически ощущал, что кровь, которая бежит по его венам, навсегда связывает его с землёй предков, с историей сотен фигурок, изображённых на бронзовых дверях.

Два воина, больше похожие на жрецов, тяжело налегли на створки. А, говорили, отец мог распахнуть их один — во время приступа. Узкая полоса багрового света выпала из того мира в этот, пролилась, словно кровь на неровные жёлтые плиты. Пути назад не было.

Удушье. Лодак наслаждался восхитительным контрастом воспоминаний и свежего ветра, долетавшего из полутокрытого окна. Как сладостно предвкушение! И вот, она: торжественная, пропахшая веками и людьми, круглая зала, устеленная шкурами. Масло, горящее в огромных металлических чашах, освещает росписи на стенах, уходящие ввысь, насколько можно рассмотреть, и ещё дальше. Окон нет, земля ощутимо давит сверху на высокий, прочный купол. Говорили, храм не был выстроен под землёй, но ушёл в землю от невообразимой старости. И оранжевые фигуры на его стенах — живее живых.

Полукругом ряды для старейшин. Ступени, ведущие к возвышению, укутаны в мех убитых чудовищ. Лодак представлял так ясно, словно незримо присутствовал там: старейшины собираются, едва зализав раны после поражения, здесь, в этой зале. Место правителя на возвышении — трон, как начали его недавно называть — пустует. Не оттого, что уан не пришёл, а оттого, что уана больше нет. Так, может быть, его и не будет?

Заманчиво, наверняка сочли тогда многие. Поднять головы, сбросить оковы страха!

Невозможно, думал Лодак. Страх — не внешние цепи. Страх — внутри. Есть ли тиран, нет ли его, тот, кто приучен бояться, будет бояться. Даже властвуя безраздельно в собственном крошечном владении, он останется тем же рабом своего ненавистного господина.

Но старейшин не следовало недооценивать. Как видно, кому-то из них хватило ума понять, куда ветер дует. «Нужно держаться вместе, — вероятно, сказали они. — Посмотрите, что происходит: на севере разгораются войны за власть над предгорьем, войско Онни растёт, уан Каогре на юго-востоке владеет землёй, которой прежде хватило бы сорока правителям. Настало время жадности, но один и камень не поднимешь, а миром — город передвинешь!»

Им трудно было бы и намеренно отыскать такое украшение трона, каким оказался Ларан. Во всяком случае, поначалу. На совещаниях его от скуки клонило в сон. Он мало что понимал, упивался лестью старейшин и быстро выучился петь с их голоса. Чем не подарок судьбы старикам, настрадавшимся от произвола кровавого тирана?

Милый мальчик рос, забавляясь с короной — опасной игрушкой. Недалёкий и безвольный, он по-привычке от всех неприятностей прикрывался братом, словно щитом. Вдобавок, опьянённый властью, он и советом готов был помыкать, закатывал сцены и требовал выполнения своих «маленьких капризов». Он не замечал взглядов за спиной, перешёптываний. Выходки глупца, его безудержная страсть к развлечениям и роскоши, понемногу начинали досаждать правительству.

Лодак знал, что его, младшего, припасли на всякий случай, и держался в тени. В отличие от капризного братца, относился к старикам из совета с искренним почтением, ни в чём не прекословил им. Он признавал безмолвно, что уан лишь кукла, правят же стоящие за троном. И те, проницательные, видя его насквозь, с удовольствием говорили друг другу: «Он предсказуем».

Балкон и ложи в зале-колодце были закрыты. Военный совет гильдийцы устраивали не для публики, но этот вполне напоминал Ин-Хуну представление — только для узкого круга гостей. В смятении, он слушал, как представитель Льера произносит речь. И все слова этой речи он знал ещё с праздника в парке.

— … великое множество птиц… словно туча закрывают небо, — вещал громкий, настырный голос. Такой не собьётся. Надо, значит надо: поставит цель, дойдёт, сметая все преграды. Стоит ли игра свеч? Зачем? Едва он выступил в путь, такие вопросы уже не важны.

— …эшелонированные по частям и подразделениям… — вколачивалось в головы слушателей — … с поразительной точностью извергают небесный огонь…

«У противника нет той силы, что могла бы их остановить…» — подумал Ин-Хун, и представитель Льера послушно повторил за ним.

Уванг Сокода осторожно обвёл взглядом лица, и дурное предчувствие иглой кольнуло его в сердце: многие слушали внимательно, как будто верили. А что если и вправду верили: так сильно желали обрести непобедимое оружие, что закрывали глаза?

«…На смену первому эшелону подходят птицы второго, чужие укрепления горят, воины мечутся в панике. Красные столбы пламени с воем устремляются к небу, вздымая тучи искр и окрашивая чёрный купол ночи багровыми сполохами. Огонь повсюду. Он возникает всё в новых и новых местах, вырывается из новых и новых развалин. С гулом горного обвала оползают городские постройки, стёкла лопаются с жалобным звоном. Как игрушки, сворачиваются в клубки и обращаются в золу дома из шкур в деревнях. Всякое сопротивление раздавлено без потерь с нашей стороны… Небо пылает. На десятки ваа вокруг пески покроются хлопьями копоти…»

— И больше не придётся жить в страхе, — обронил кто-то.