Мусорщик - Андрей Константинов

— Почему вы спросили? — произнесла Малевич изменившимся голосом. Вздрогнули ресницы.

— Не знаю, — ответил Андрей. — Он меня интригует. Мне кажется, что в нем какая-то загадка скрыта… не знаю. Извините.

— Фотограф приходил за два дня до… до того, как… — Малевич вскочила и выбежала из комнаты. Дверь за собой она прикрыла не плотно, Обнорский отчетливо слышал плач.

«Дурацкая ситуация, — думал он. — Ну, совершенно дурацкая. В доме траур. А я тут как последний урод… Акула пера, блядь! Папарацци. Ты пришел в дом покойного поговорить? Пообщаться? Купи себе тамагочи и общайся!»

…А покойник все смотрел с предсмертного снимка…

— Извините, — сказала, входя в гостиную, Малевич, — извините меня… Спрашивайте, что вы хотели узнать… постараюсь ответить.

— Мария Антоновна, я понимаю, как вам тяжело. Вероятно, мой визит неуместен… Может быть, в другой раз?

— Нет, — твердо сказала вдова. — Раз уж пришли, давайте поговорим. Я, признаться, вовсе не собиралась что-либо говорить вам… Но… вы спросили про портрет.

— И что?

— Кажется, у вас есть интуиция. Возможно, вы что-то и сумеете… Спрашивайте. Сейчас я готова с вами говорить. А другого раза, Андрей Викторович, не будет.

— Благодарю вас, — сказал Обнорский. — Мария Антоновна, вы, наверно, догадываетесь, что вопросы могут быть не совсем приятными.

Малевич взяла со стола сигареты, посмотрела на Андрея:

— Теперь, когда Мишку убили… Господи! Да какая теперь разница? Спрашивайте.

Она вытащила из пачки «Мальборо» сигарету, Андрей чиркнул зажигалкой.

— Мария Антоновна, наша пресса полна сейчас статьями о смерти вашего мужа. Многие мои коллеги пишут о политических мотивах убийства. Я — реалист, считаю, что в России «за политику» не убивают. В основе каждого убийства лежат конкретные причины. Как правило, экономические: кто-то кому-то что-то должен. Кто-то не выполнил какие-то обязательства… Скажите, у Михаила не было долгов? Или, напротив, должников?

— Все эти вопросы мне уже задавали. И знаете, что я ответила?

— Нет, разумеется, не знаю.

— Вот и я ответила точно так же: нет, разумеется, не знаю.

— Понял, — задумчиво произнес Обнорский.

— Но вам я скажу: возможно, у Миши были какие-то долги, — сказала Малевич и посмотрела на портрет в черной рамке, как будто спрашивая у убитого мужа разрешения. Видимо, он разрешил… Вдова помолчала немного и продолжила: — Были, были у него долги. И неприятности какие-то серьезные тоже были.

Обнорский насторожился:

— Он сам вам об этом говорил?

— Нет, но я же чувствую… Я, разумеется, пыталась выспросить, но… А однажды, в середине июня, он принес домой деньги. Очень много денег. Целый «кирпич» долларов, запаянных в полиэтилен.

— Кирпич? Вы имеете в виду — пачку?

— Навряд ли двести тысяч баксов можно сложить в одну пачку. Двадцать пачек, Андрей Викторович, упакованных в «кирпич»! Новенькие, в бандеролях Центрального банка USA. А сверху «кирпича» другая бандероль — «Инкомбанка». Подписи, печати, номера купюр.

«Двести тысяч долларов наличными, — подумал Обнорский. — Что-то в этом есть!»

— Простите, Мария Антоновна, а что значит — номера купюр? Двести тысяч в стодолларовых бумажках — это две тысячи купюр. Что же — они все были переписаны? — спросил Андрей.

— Нет, конечно… Деньги были новые. Шли, видимо, подряд. Поэтому на бандероли был указан номер первой и номер последней. Миша их записал на страничке настольного календаря.

— А календарь жив?

Малевич вскинула на Андрея глаза. Сказала медленно:

— Календарь, в отличие от Миши, жив.

— Извините, я, кажется, неудачно…

— Не стоит, не извиняйтесь… теперь уже все равно.

Повисло молчание. Тяжелое, как приговор. Малевич закурила вторую сигарету. Андрей спросил:

— А взглянуть на календарь можно?

— Зачем вам?

— Я пытаюсь найти какие-то зацепки, Мария Антоновна.

— Хорошо, сейчас я принесу.

Через минуту Обнорский держал в руках довольно массивный письменный прибор с перекидным календарем. Такие приборы любят дарить к каким-нибудь юбилеям. Как правило, они бывают безвкусны, громоздки и вычурны. Прибор как таковой Обнорского не интересовал… Он быстро листал страницы… В середине июня… июль… июль… июнь… ага, вот! Шестнадцатое… запись: «C24131501L — C24133500L = 200 000!..» Интересно.

— Вы позволите, я запишу? — спросил Андрей.

— Зачем вам? Впрочем, пишите…

Обнорский быстро записал номера купюр… Зачем, действительно? Сказать по правде, он и сам не знал. Просто зафиксировал факт.

— Скажите, Мария Антоновна, а вы не спрашивали, что это за деньги?

— Спрашивала.

— И что ответил муж?

— Он разозлился… он разозлился и сказал: не твое, мол, дело. Потом отошел, извинился. Сказал, что деньги чужие, их нужно отдать.

— А кому?

— Не знаю…

— Это же очень важно, Мария Антоновна. Неужели вы…

— Послушайте, господин Обнорский! — резко сказала Малевич. — Я устала! Вы понимаете? У меня убили мужа! Я уже ответила на множество вопросов… Оставьте меня! Оставьте… я прошу.

— Извините, Мария Антоновна, — сказал Андрей и осторожно поставил прибор на стол. Михаил Малевич из рамки глядел на него с иронией.

От вдовы Андрей вышел сильно озадаченным и в отвратительнейшем расположении духа. Он остановился на набережной Фонтанки и выкурил сигарету. Был замечательный, теплый и светлый, день, по черной воде Фонтанки скользили теплоходики с туристами.

…Какого черта?! Какого черта ты выбрал эту работу?.. Неужели нет в журналистике других тем?.. Да их полно! Захватывающих, интересных, глубоких… Безусловно, важных. А тебя черт несет туда, где всегда беда. Где кровь, подлость, интриги, предательство… Туда, где женщины — не жены, а вдовы. А дети — сироты. Где Антибиотики, Бабуины, Наумовы и Тихорецкие. Убийства, аферы, взятки, морги, ложь… ложь бесконечная… Стена! Непрошибаемая, железобетонная. На весь пятимиллионный Питер всего-то несколько десятков идиотов-фанатиков пытаются протаранить ее лбом. А ей ничего не делается! Она стоит крепко… Горсточка правдолюбцев вроде Никиты Кудасова и Резакова да десяток журналистов атакуют ее раз за разом… Ну и что? А ничего! НИ-ЧЕ-ГО,

…Так что — бросить? Плюнуть, растереть и забыть? Переориентироваться на «светскую хронику»? Предать себя и своих товарищей. Ну, нормально… нормально! Меньше знаешь — крепче спишь… Кто не курит и не пьет, тот здоровеньким помрет… А если пойти дальше? Довести идею до логического завершения? Тогда — к Наумову! Здрасьте, Николай Иваныч… вы приглашали, и я пришел. Вам нужен киллер? Да не пугайтесь, я имел в виду: информационный киллер. Вы заказываете — я мочу. Ставлю информационные растяжки, даю контрольный компроматный выстрел в голову. Гонорарчик, извольте, в эс-ка-ве… И никакой уголовщины.

Обнорский выщелкнул окурок в воду, обернулся и… столкнулся лицом к лицу с Марией Антоновной Малевич.

— Андрей… — сказала она. — Андрей Викторович! Как хорошо, что я вас догнала. Я позвонила Анечке… А она говорит: еще не приходил. Я подумала… я решила…

Обнорский смотрел в лицо вдове. При ярком солнечном свете оно выглядело постаревшим. Выглядело ЧУЖИМ.

— Да, Мария Антоновна, я слушаю вас.

— Андрей Викторович, я была излишне, наверно, эмоциональна. Но вы должны меня понять, — сказала вдова.

— Вам нет нужды оправдываться, Мария Антоновна, — ответил Обнорский. — Понимаю, как вам тяжело сейчас.

— Нет, Андрей, вы не понимаете… На самом деле вы ничего не понимаете. Мне страшно, Андрей. Мне очень страшно. Я не знаю, кто и за что убил Мишу. Я боюсь… Я за сына боюсь. И за себя тоже. Все глупо вышло… Глупо, глупо. Я до сих пор помню, как пули дырявили машину! Я этого никогда, наверно, не смогу забыть, Андрей. И каждую минуту я думаю: а если бы в машине сидел Левушка? А если бы его? Вы понимаете?

— Да, — сказал Обнорский. Он представил себе, что на заднем сиденье, рядом с Машей, сидит десятилетний мальчуган. И ему тоже стало страшно… И противно… Навряд ли, подумал Обнорский, ребенок стал бы препятствием для стрелка. Киллер, стрелявший в «вольво» вице-губернатора — не Иван Каляев…[13]

— У вас есть сигареты? — спросила Малевич.

— Да, конечно. — Обнорский вытащил пачку и зажигалку. Маша закурила, посмотрела Андрею в глаза:

— Вы поможете мне?

— Каким образом, Мария Антоновна, я могу вам помочь?

— Вы ведь начали собственное расследование… Если вам что-нибудь удастся узнать… я не очень-то в это верю… Но если удастся, вы сообщите мне? Понимаете, Андрей, самое страшное — неизвестность. Если бы я хоть что-то знача о мотивах этого убийства! Но я не знаю ничего… Мне страшно. Если вы сумеете…

— Я обязательно поставлю вас в известность, — сказал Обнорский твердо. На самом деле он так не думал, но видел страх и растерянность женщины, хотел хоть как-то ее успокоить. — Я поставлю вас в известность, если что-то смогу раскопать, Мария Антоновна. Я не думаю, что вы или ваш сын подвергаетесь сейчас какой-либо опасности.