Воевода - Дмитрий Евдокимов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
От печальных мыслей о бренности жизни полковника отвлекли пронзительные звуки тулумбасов.
— Государь пожаловал! — почтительно произнёс Дмитрий Шуйский и бросился встречать старшего брата.
Маржере не удержался от любопытства и глянул в слюдяное оконце. Хотя Шуйский ещё не был коронован, ему спешили оказать царские почести. Извлекали его из колымаги два знатнейших вельможи — Фёдор Мстиславский и Василий Голицын и повели по ковровой дорожке к высокому крыльцу, держа под локотки так высоко, что руки беспомощно болтались в воздухе. Это создавало известное неудобство будущему государю, да и шапка Мономаха, которую он поспешил напялить, была ему явно велика и сползла на нос. Но что не перетерпишь ради престола!
У Красного крыльца, низко склонясь в поясном поклоне, так что виднелись одни обритые затылки, встречал нового царя весь цвет старой московской знати. Пропустив Шуйского, они, бесцеремонно толкая друг друга, устремились вслед.
Маржере скомандовал: «На караул!» — и его гвардейцы замерли, эффектно опершись на алебарды, подаренные им Димитрием, — с серебряными рукоятями и двуглавыми орлами на шишаках. Сам полковник встретил Шуйского у входа в зал, поклонившись так, что страусовое перо его шляпы задело за носки сапог. Шуйский одобрительно кивнул ему и бросил, уже устремляясь к трону:
— Ужотко поговорим.
Полковник занял своё место у створчатых дверей, продолжая в правой руке держать шляпу, а левую положив на рукоять шпаги. Он с интересом наблюдал, как рассаживаются на лавках бояре, строго соблюдая свои места. Шуйский тем временем взгромоздился на трон, поправил наконец шапку и не без удовольствия поелозил по сиденью задом. Давно, ох как давно мечтал «принц крови» восседать на этом троне. Наконец-то мечта, в которой он едва ли признавался даже самому себе, сбылась.
Шуйский поглядел на лица своих советников и товарищей по заговору, однако следов радости и торжества по случаю одержанной победы не углядел. Напротив, многие из бояр казались смущёнными и подавленными.
Шуйскому это не понравилось, но, как всегда, он ничем не выдал своих чувств. Сделав благостное выражение лица, начал расточать милостивые улыбки направо, где сидело высшее духовенство, и налево, где расположились члены думы.
Не получив ответных улыбок, Шуйский вдруг вспомнил, на чьём кресле он сидит, и произнёс писклявым голосом:
— Надо государя Бориса и его семью похоронить, как подобает по чину. В Архангельском соборе, где находится прах владык московских — Рюриковичей, ему, конечно, не место. А вот Троице-Сергиев монастырь — и почётно, и по чину!
— Тело царевича же Угличского, — продолжал он, — надо перенести тоже. С подобающими почестями — к могиле отца его, Ивана Грозного.
Шуйский истово перекрестился. Остальные последовали его примеру.
«Не великий князь, а великий похоронщик», — подумал с иронией Маржере.
Взгляд Василия устремился вправо, гуда, где расположилось духовенство. В кресле патриарха сидел митрополит Ростовский Филарет. В день, когда на Лобном месте выкрикивали имя будущего царя, бояре назвали и будущего патриарха, взамен Игнатия Грека, сподвижника Димитрия.
Шуйский, умудрённый в дворцовых интригах, хорошо понял это решение своих сподвижников. Филарет, он же Фёдор, старший в Романовской династии, пользовался любовью москвичей и обладал огромным влиянием среди знати. Такой человек с помощью Церкви смог бы, по мнению бояр, противостоять действиям нового царя, если тот начнёт своевольничать.
Хитроумный лис сделал вид, что несказанно рад такому решению, а сам в то же время искал и нашёл ловкий ход, как убрать хотя бы временно будущего патриарха из столицы.
— Тебе, Филарет, поручаем мы это благородное дело. Пусть раз и навсегда замолкнут злые языки, деи, царевич чудом спасся. Я лично видел убиенного младенца и твёрдо говорю вам, что его зарезали по приказу Бориса! Крест целую на том.
Шуйский торжественно поцеловал свой нательный, усыпанный драгоценными каменьями крест, снятый с тела предшественника, когда оно ещё не остыло. По округлым щекам государя потекли неподдельные слёзы.
Бояре смотрели на это лицедейство с плохо скрытыми ухмылками. Трижды на их памяти клялся Шуйский в связи с делом удельного князя Угличского, и все три раза — по-разному. Первый раз, когда ещё царь Фёдор поручил ему возглавить следственную комиссию. Тогда Шуйский всенародно заявил, что царевич истинно мёртв и что он порезался сам, играя в тычку острым ножичком. Второй раз, когда войско самозванца шло к Москве, Шуйский так же всенародно, на Лобном месте поклялся, что царевич был спасён, а он видел труп какого-то поповича. Теперь он поклялся в третий раз.
Пристально вглядывался в круглое лицо Шуйского и Жак де Маржере, он даже слегка подался вперёд, нарушая этикет. В одном случае из трёх Шуйский непременно сказал правду. Ведь действительно, царевич либо был мёртв, либо остался жив. Если же он был мёртв, то могло быть лишь две возможности — либо он зарезался сам, либо его зарезали. Так как угадать, когда этот великий лжец всё же умудрился не соврать? Было ясно только одно — каждый раз Шуйский клялся, нисколько не заботясь о правде, а лишь о выгоде. Сейчас ему было нужно, чтобы царевича убили. Ведь Церковь не может канонизировать самоубийцу.
Понимали это и все присутствующие. Понимал важность своей миссии и Филарет. Но восторга не выразил. Подавляя вспыхнувшее подозрение, глухо произнёс:
— Почто такая честь? Есть и более достойные.
— С тобой и будут самые достойные? — снова благостно улыбаясь, ответствовал Шуйский. — Святейшие отцы, астраханский епископ Феодосий, архимандриты спасский и андрониевский, бояре Иван Воротынский да Пётр Шереметев, а также брат царицы Григорий и племянник Андрей.
Шуйский не скрывал довольства — ведь одним махом он убирал ещё одного опасного для себя человека из партии Мстиславского — Шереметева.
— Как видишь, все самые достойные. Но тебе быть на челе! — сказал Василий. — Не будешь же ты спорить, что Романовы ближе всего к прежним государям. Твоя тётка, Анастасия, была первой женой Ивана Грозного.
Филарету ничего не оставалось, как поклониться, благодаря за честь. Чтобы окончательно усыпить его подозрения, Шуйский продолжал:
— А быть вам обратно повелеваю к моему величанию на царство. К тому времени и духовный собор утвердит тебя патриархом.
— Сначала надо, чтоб собор снял сан патриарха с Игнатия, — качнул высокой митрой Филарет. — А сделать это можно только с его согласия.
— И вовсе нет! — возразил Шуйский. — У нас в руках письмо православных владык из Польши, что расстрига был тайным католиком. А Игнатий хотел это скрыть. Потому по нашему указу он заточен в Чудов монастырь, откуда в своё время бежал расстрига, чтоб начать свои дьявольские козни.
Шуйский свирепо насупился, и шапка Мономаха начала опять сползать на его вислый нос. Поправив шапку, он твёрдо произнёс, обращаясь к боярам:
— Думаю, настал черёд и тех, кто творил злодеяния рядом с самозванцем. Всех их из Москвы — по дальним городам: Афоньку Власьева, что с поляками якшался да католичку в Москву в царицы привёз, — в Уфу, Михаилу Салтыкова, как ближнего советника самозванца, — в Ивангород, Рубца-Масальского за то же — в Корелу, а Богдана Бельского, что врал, будто он царевича спас, в Казань. Полюбовника же расстриги, «латынянина» Ваньку Хворостинина — в монастырь. Пущай в вере православной укрепляется!
Бояре согласно закивали своими длинными бородами. Однако Татищев, любящий говорить наперекор, ехидно заметил:
— Государь наш ещё три дня назад крест целовал, будто не станет никому мстить за мимошедшее.
Шуйский насупился ещё больше и угрожающе произнёс:
— По чёрному цвету соскучился, Михаила? Я тебе не самозванец и обид так легко не прощаю, ты же знаешь! Могу и собственноручно тебе по губам надавать, чтоб глупостей не рек!
Шумливый и наглый Татищев вдруг оробел. Да и другие бояре притихли. Ярый приверженец старины, Шуйский напомнил им об обычае, что? царил при русском дворе ещё до Ивана Грозного. Боярин, попавший в опалу, обязан был носить одежду чёрного цвета. Подвергался провинившийся и другому, более изощрённому наказанию. На заседание думы приглашался дьяк, который пальцами выщипывал бороду опального, а думные приговаривали: «Что это ты, мерзавец, бездельник, сделал? Как у тебе и сором пропал!» Ходить с голым, как задница, лицом, да ещё в чёрном кафтане, всем на смех не хотелось. Татищев, смешавшись, забормотал:
— Ты прости, государь, меня, окаянного! Не подумавши сболтнул.
Смирение известного строптивца успокоило Шуйского, и он вновь благостно заулыбался:
— Я ить вовсе не держу зла на холопей, что около расстриги тёрлись. Но ведь народ не поймёт, — в голосе Шуйского послышался кликушеский пафос, — если мы их при нашем дворе оставим! Надо бы и всех стольников перебрать. Тех, кто в службе самозванцу усердствовал, — отнять поместья и вотчины!