Год беспощадного солнца - Николай Волынский

– За что? – недобро усмехнулся Мышкин. – Пусть спасибо скажет, что я ему харю не начистил и за борт не бросил.

– Он что-то плохое тебе сделал?

– Да. И тебе тоже. И всем русским и не русским нашим согражданам тоже. Ненавижу эту мразь, – сквозь зубы выговорил Мышкин. – Не его лично, а все их сословие. Не офицеры, а полмиллиона трусливых подонков.

– Ты хочешь сказать, когда их вышвырнули из Восточной Европы, как мусор, прямо в чистое поле целыми армиями, с семьями, детьми в палатки…

– Именно это я и хотел сказать, – перебил Мышкин. – Никто из них даже не пискнул, а ведь сплошь вооруженные люди. С пистолетами, автоматами, гранатометами. Иные ракетами управляли, на боевых самолетах летали и на ракетных крейсерах на воде и под водой с полным боекомплектом. Когда в Кремль влезла оккупационная администрация и перестала им выдавать зарплату, одни офицеры пошли по ночам вагоны разгружать, другие грабить и разбойничать, а третьи – их тысячи оказалось – дружно себя перестреляло. И вот эти-то самоубийцы омерзительнее всех, омерзительнее даже бандитов в офицерских погонах. Они не только согласились с тем, чтобы кремлевская банда приговорила их жен и детей к мучительной смерти путем медленного умерщвления голодом. Они, вышло, активно приветствовали смертные приговоры их семьям. Одобрили и даже скрепили своего рода печатями, пуская себе пули в башку. Вот не понимаю: если ты решил подохнуть и бросить на произвол судьбы свою семью и свою родину, то почему в себя надо стрелять, а не в оккупантов и их полицаев? Вот такие саши с офицерскими погонами. Офицеры без отчества. И, стало быть, без Отечества. Без чести и без совести. Но все они говорят, будто что-то там имеют.

– Легко рассуждать, глядя со стороны, из окна своей безопасной квартиры. А будь ты на его месте?

– Ну, нет! – решительно заявил Мышкин. – Это не довод – «ты на его месте»! Даже формальная логика запрещает такие доводы. Каждый сам выбирает свое место. Меня никто палкой не загонял в мединститут. Их – никто палкой не загонял в военные училища. Они выбрали простую и самую опасную профессию. Ты военный? Значит, смерть – твое ремесло и смерть – твой друг. Будь готов умереть в любую минуту, но защитить страну, своих жен и детей. За эту готовность все страны платят большие деньги. Меньше, чем врачам. Я деньги взял и беру, но честно исполняю свою работу. Они деньги взяли, еще при советской власти, большие деньги, а работу не сделали, значит, украли денежки – наши с тобой денежки. И теперь я должен жалеть воров, трусов и предателей? Они пожалели тех, кого расстрелял из пушек Ельцин? Своих сограждан? Ведь на них напал враг! Разве я впустил врага на территорию страны добровольно, даже без боя? Это я без единого выстрела открыл оккупанту ворота столицы? Они пожалели тех, кого безнаказанно убивали и продолжают убивать чеченцы среди бела дня, кого расстреливают для развлечения русские полицаи на улицах и супермаркетах? Пожалели двадцать миллионов тех, кто погиб за двадцать лет от голода, нищеты и унижений? Пожалели сотни тысяч русских детей, ставших беспризорниками или жертвами маньяков или «приемных родителей» в Америке? Они…

– Остановись. Хватит, – тихо прервала его Марина и прижала пальцы к его губам. – Не надо. На нас уже смотрят. И вообще, мы здесь по другому поводу.

Мышкин умолк и смотрел на нее диким взглядом. Его трясло.

Катер резко снизил ход, и тут раздался удар в корпус. Пассажиры хватались за поручни, за свои вещи, друг за друга. Мотор сбросил обороты и несколько раз чихнул и затих.

Мышкин поднял голову. Перед ними была пристань, сколоченная из неструганных досок, по краям кранцы – шесть старых автомобильных шин. О них-то и ударился ржавым бортом военный катер.

Паломники сдержанно и все сразу заговорили, медленно двинулись к трапу и дисциплинированно, тихой очередью выходили на берег.

Встречали катер молоденький священник в новой рясе и с медным наперсным крестом. Черные, чуть воющиеся волосы стянуты на затылке аптечной резинкой, бледное, без следа загара лицо, редкая юношеская бородка. Он ласково и чуть смущенно улыбался каждому, прищуривая сильно косящие черные глаза, и мелко крестил проходящих мимо. Рядом невысокая сильная женщина лет пятидесяти в полотняной юбке, белой кофточке без рукавов и в прозрачной косынке на роскошных русых волосах, сильно тронутых сединой.

– Анна Васильевна! – подошел к ней Мышкин. – Здравствуйте, рад вас видеть.

– О! Вот и наш доктор Мышкин! – улыбнулась женщина и крепко пожала ему руку. – Милости просим. Ваша супруга?

– Марина Михайловна, – сказал Мышкин.

– Хорошо, – сказала Анна Васильевна и перекрестила Марину. – Мы знакомы? – и, не ожидая ответа, сообщила Мышкину: – Я где-то видела этого ангела. Но не в качестве вашей супруги.

– Мне казалось, что ангелы только на небесах, – осмелел Мышкин.

– Сюда тоже залетают, – улыбнулась Анна Васильевна. – Сами видите, прилетел. – И вдруг грозно крикнула: – Ты куда вознамерился, сокол ясный?

На пристань спрыгнул кавторанг Саша. Он прижимал к груди белый полиэтиленовый пакет и озирался.

– Кто разрешил? Кто разрешил, я спрашиваю? У меня гостиница не резиновая – видишь, сколько людей?

– А я без ночевки, – робко сказал Саша.

– И что с того? Кто позволил на берег высадиться?

– Отец Назарий позволил, – он смотрел на нее честными голубыми глазами.

Монастырская экономка даже на шаг отступила. Уперев руки в бока, возмущенно обратилась к Мышкину:

– Вот видите? Видите, Дмитрий Евграфович? Да что же это такое, в конце концов! Этот отец Назарий совсем обнаглел! – и кавторанг: – Владыка тебе разрешил, а я не разрешаю. Отец Назарий в храме командует. А здесь я хозяйка.

И добавила с язвительной лаской:

– Иди, соколик, иди. Иди со своим сверточком, пока не заставила тебя развернуть. Катер вон без тебя уйдет.

Саша постоял, как оплеванный, глянул с ненавистью на Мышкина и вернулся на борт.

Анна Васильевна торжествующе оглядела берег и встретила взгляд Марины.

– Осуждаешь, – понимающе сказала экономка. – Жалко стало.

– Ему сегодня везде не везет, – ответила Марина и глянула на Мышкина.

– Знаешь ли ты, деточка, что у него в свертке? – спросила Анна Васильевна. – Не знаешь, сонечко! [48] Водка там у него. Сатана опять прислал. К нам люди спасаться приезжают, а он пить предлагает тем, кто от водки бежал. Четыре раза ловила. И каждый раз прощала. Теперь – все. Доложу командирам.

Она обернулась к священнику и крикнула сердито:

– Отец Серафим! Куда собрался? Кто разрешил? А моих гостей благословить?

Молоденький отец Серафим, уже ступивший на тропинку к монастырю, вздрогнул, зарделся, но послушно вернулся, благословил Мышкина и Марину, смущенно улыбаясь, отчего глаза его почти вылезли на переносицу.

Раздался сочный глубокий бас:

– И кого ж я тут вижу! Какие у нас гости! Редкие и долгожданные!..

К причалу торопливо спускался священник лет пятидесяти, круглолицый, загорелый, черные гладкие волосы схвачены на затылке той же аптечной резинкой, черная борода с проседью. Батюшка был толст и говорил точно, как Анна Васильевна, нараспев, смягчая по-малороссийски «л» где надо и где не надо.

– Машенька! – подошел он к Марине. – Солнышко, как хорошо, что приехала! Почему не раньше? Тысячу лет тебя не видел. Радость! Радость! – он благословил Марину, перекрестил и поцеловал в обе щеки. А она, к потрясению Мышкина, поцеловала священнику руку.

– Здравствуйте, батюшка. Каждый день собиралась к вам и только сейчас получилось, – и указала взглядом на Мышкина.

– Доктор! – радостно сказал отец Назарий. – Дорогой мой! И вы здесь. Но тоже – долго, очень долго собирались!

Пока Мышкин готовил ответ, настоятель глянул на Марину, потом на Мышкина.

– Вы вместе?

– Вместе, – робко ответил Мышкин.

– Как хорошо! – еще больше обрадовался настоятель. – Тогда, подобно болярину Льву Толстому, и я не могу молчать: вам невероятно повезло с женой, Дмитрий Евграфович. Заявляю вам на правах ее духовного отца. Прекрасная пара, Анна Васильевна! Заметили?

– Как тут не заметить! – согласилась экономка. И с упреком: – Отец Назарий! Снова этот пьянчужка. Сказал, вы ему разрешили сойти на берег. И опять он с водкой. Надоело: доложу его командирам. Завтра же.

– Нехорошо, – огорчился отец Назарий и торопливо уточнил: – Нехорошо, что опять привез! Но, может, не будем торопиться? Сами образумим. Попробуем еще раз.

– У нас с вами не получается! Сколько вы ему шансов понадавали? Он людей нам губит!

– Попробую еще раз, – примирительно сказал отец Назарий.

– Тогда всю ответственность, ваше высокопреосвященство, берите на себя!

– Возьму, возьму… – с готовностью пообещал настоятель, провожая взглядом уходящий катер. – Устраивайтесь, – сказал он Мышкину. – Будет минутка – заходите. А ты, ангел мой, непременно зайди уже сегодня. Мне много чего спросить с тебя надо…