Король долины - Клиффорд Ирвинг

Когда пришла зима, долину завалило снегом и дороги занесло. Теперь он не разрешал ей одной отъезжать далеко от дома. Был у него какой-то необычный страх перед зимой, он боялся внезапных метелей и слепящего ветра.

Зимой ей стало немного тоскливо. Если Гэвин уезжал, то не с кем было и поговорить, разве что с горничной да с работниками, возившимися возле дома — в хлеву или на конюшне. Клейтон почти все время занимался со скотом. Телма к тому времени переехала в комнатушку напротив кабинета доктора Воля и дала ему ключ. И он на ранчо почти не появлялся, разве только по делу.

Но и при Гэвине Лорел все равно скучала. Он завел привычку сидеть в ее комнате в кресле с жесткой спинкой и смотреть на нее. И что бы она ни делала: читала, выщипывала брови или просто глазела в окно на снег — он не сводил с нее глаз. Все вызывало у него восхищение — любое ее движение, любой жест. Вытянула губку — и его лицо озаряла улыбка. Наклонялась снять мокрую обувь или переодевалась — он жадно разглядывал ее. Любая мелочь в ней вызывала у него гордость — гордость собственника. Иногда, когда она спала во время сиесты, дневного отдыха — он потихоньку забирался в ее комнату, устраивался в том же кресле и молча курил, неотрывно глядя, как во сне у нее поднимается и опускается грудь, как она под покрывалом передвинула ногу, как у нее приоткрылся рот и чуть-чуть отвисла к подушке губа, немного перекосив лицо. Все в ней казалось ему прекрасным.

Просыпаясь, она вздрагивала, потом какое-то время изумленно смотрела на него, как будто видела впервые в жизни. Это был кто-то чужой, смуглый, обветренный, притаившийся в углу ее спальни. Она старалась ничем не выдать это странное чувство и улыбалась ему. Но в этом не было никакой необходимости: даже ее удивление и мимолетное смятение он боготворил и ловил с ненасытной жадностью.

Зимние месяцы тянулись медленно; она все чаще и чаще отказывала ему. На ночь она обычно накручивала свои длинные волосы на папильотки, а потом надевала коричневый шелковый платок и завязывала его на затылке. А когда Гэвин подходил к ее постели, говорила: «Нет, нет, ты растреплешь мне волосы. Мне завтра нужно выйти в город, и я не хочу, чтобы волосы были как мочало».

А иногда она жаловалась на головную боль. У нее так часто болела голова, что он в конце концов привез из города доктора Воля, который тщательно ее обследовал.

— Ерунда, — запротестовала она. — У меня это с детства. Поболит и пройдет.

— А как она у вас болит? — спросил доктор Воль.

— Как будто кто-то втыкает иголки в мозг, а потом вытаскивает. Понимаете, о чем я говорю?

Некрасивое лицо доктора Воля сморщилось. Он прописал ей какие то болеутоляющие пилюли:

— Принимайте сразу после обеда. Может быть, тогда боли прекратятся.

А если не болела голова, она жаловалась на рези в нижней части живота.

— Не понимаю, — говорила она Гэвину. — У матери они тоже бывали. Может, это наследственное. Так сильно режет. Но завтра, дорогой, мне будет лучше. Да-да, обязательно, я знаю.

И он со всем этим смирялся, заботливо ей прислуживал и становился все нежнее. Он хотел отвезти ее к докторам в Санта-Фе. А если врачи в Санта-Фе не помогут, тогда — в Денвер.

— Почему бы нам весной не поехать в Нью-Йорк? — спрашивала она.

— В Денвере врачи ничуть не хуже, чем в Нью-Йорке, — Гэвин был мрачен. — Может, в следующем году съездим туда. — Он колебался, вертя в пальцах сигару, потом медленно сказал: — А ты не хочешь, чтобы к нам приехала на время твоя мать? Допустим, в мае, когда хорошая погода.

Она отрицательно затрясла головой:

— Нет, не хочу. Я думаю, ей здесь не понравится. А даже если и понравится — это для нее слишком уж дальнее путешествие. Она стареет…

Гэвин покрылся красными пятнами: миссис де Лонг была на пять лет моложе, чем он.

— Но как бы там ни было, врачи мне не нужны, — сказала Лорел. — Доктор Воль прекрасно справится сам. Мне просто надо немного отдохнуть и не обострять боль. Вот и все. Ты должен быть со мною нежным и осторожным, Гэвин…

Он был нежен и осторожен. Но, чем нежнее становился он, тем холоднее становилась она. Иногда в постели, в момент своего оргазма, он видел, как она закусывает губу и отворачивает лицо.

— Я тебе сделал больно? — спрашивал он, тяжело дыша.

— Немножко… но ничего, продолжай…

Изредка она выдавливала из себя стон удовольствия. Случалось это редко, но все же достаточно часто, чтобы заставить его поверить в ее желание, достаточно часто, чтобы убедить его и заставить терпеливо ждать и надеяться. Он стал угрюмым и как никогда внимательным, надеясь, что сможет уловить тот миг, когда она окажется податливой и будет хотеть его так, как хотела в первые недели их совсеместной жизни.

С наступлением весны ей как будто стало лучше. На щеках проступил румянец, и в первый же теплый день она взяла свою лошадь и отправилась покататься по долине в одиночку. Деревья щеголяли первыми лопнувшими почками, выбросив белые, розовые, фиолетовые розетки. После долгого зимнего покоя земля оживала вновь, нетерпеливо пробуждаясь. И Лорел томилась, будто и она должна была вот-вот расцвести, будто и она вот-вот пустит росток, который пробьется сквозь податливый суглинок. Воздух был свеж и бодрил. В ней шевельнулась любовь к Гэвину — ведь это его долина, это он привез ее сюда, положив к ее ногам свою жизнь и свою землю. Она обязательно постарается больше любить его, быть к нему добрей…

Тут она заметила одинокого всадника на горизонте. Он скакал в ее сторону. Она ждала, и сердце билось все быстрее. Он подъехал ближе и приподнял шляпу — это был ранчер с дальнего конца долины. Она вежливо кивнула в ответ.

К обеду тучи накрыли землю, похолодало, тени расползлись повсюду и слились в темный, все поглотивший покров. Настроение у нее испортилось, и она быстро поскакала назад на ранчо.

Гэвин свозил ее на недельку в Санта-Фе. Они танцевали, играли в карты, ходили на званые обеды, которые давали губернатор и генерал, командующий федеральными войсками. И она оттаяла. А на годовщину свадьбы Гэвин повел ее обедать в лучший ресторан города. За второй бутылкой шампанского он пустил слезу. Она уставилась на него в изумлении. Она не могла этому поверить: он плакал от счастья. Он был ей так благодарен… В эту минуту она впервые ощутила свою власть над ним. Власть — и привкус жалости. «Он уже старенький, — думала она. — Он превращается в старика, сентиментального и слезливого».

В июне из мексиканской пустыни задул горячий ветер и надолго обосновался в долине. Он метался над прерией, натыкаясь на теснящие долину горы, и иссушал землю. Почти вся трава пожухла и увяла, и сочные зеленые краски раннего лета исчезли за одну ночь. Выжженная, прибитая, обезображенная земля напоминала изнуренного борца. Ветер пустыни доводил до исступления, лишал сна, от него пересыхало горло. Никто не помнил такого суховея, даже Гэвин. Мексиканцы, правда, говорили, что это им знакомо, такие ветры случаются в Соноре и Чиуахуа, они могут дуть много недель подряд и доводят скот до бешенства. Это «вьентос дель дьябло» — ветры дьявола, так они называются. Эти ветры зарождаются в начале мая в пустыне и распространяются по всей стране, пока не достигнут моря, где дьявол жить не может. Так говорили мексиканцы.