На земле московской - Вера Алексеевна Щербакова

Поколебавшись, Аграфена Егоровна продала свою половину.

Чем больше старела Аграфена Егоровна, тем чаще обращалась к прошлому, и всегда приходила в приятное оживление, если ее просили рассказать что-нибудь из своей жизни. Особенно она любила, оседлав нос старомодными очками, покопаться в сундуке-приданом. Там, в аккуратных стопочках, перевязанных ленточками, хранились неизменившиеся от времени старинные фотографии. Надя помнила их с младенческого возраста, безошибочно определяя, где бабушкины тятенька, где мамушка, сестрица Анюта, а где невестка Пелагея с детьми. Сейчас Наденьке приходилось показывать бабушке, где кто, водя пальчиком по карточкам, — до того уже плохо видела Аграфена Егоровна.

«Хоть бы бог меня прибрал до полной слепоты!» — иногда думала бабка после очередной поездки к врачам, замечая, как все уже и уже становится для нее окошечко в мир.

Но ни Андрею, ни Кате, жалея их, бабушка ничего не говорила о своих горьких мыслях. Они могли лишь догадываться, как бывает тяжело у нее на душе.

— Видишь ты меня? — спрашивала бабку Валентина Степановна, иногда гостящая у сына в Москве.

— Не знаю, чего и ответить… Одно лицо твое чуть белеет…

— Болезная ты моя, крепись. Всех нас ожидает такая участь. Родниковой бы водицей тебе по утрам умываться…

— Выплакала я свои глазоньки, Степановна. Сначала по мужу, потом по сыночку и Славочке. И Ленушка бедная, Катенькина мамушка, в молодые годы нас покинула. А я, старуха, все маюсь…

— Ну ты судьбу-то не гневи, — возражала бывшая соседка.

Худая, с седыми до синевы волосами, Валентина Степановна упорно не соглашалась расстаться со своей половиной дома в городке, где только кот, по прозвищу Додон, скрашивал ее одиночество.

— Спасибо, Витюша, пока еще ноги держут, жаль мне свою скорлупу оставлять, — отвечала она сыну, звавшему ее на постоянное жительство к себе.

…Аграфена Егоровна очнулась от сна с последним ударом часов в передней; можно не сомневаться — четыре утра, всегда в это время просыпается. Только отчего же ни единого просвета в окне?

Нащупав рукой штору, она приподняла ее: все едино — ни зги.

«Глазоньки мои, глазоньки… Батюшки, да я ослепла!» — сверкнула в уме догадка.

Аграфена Егоровна встала, нашла на стуле халат и на ощупь побрела в кухню.

Она еще пыталась верить, что вот промоет глаза под краном, и, может быть, к ней вернется то маленькое оконце света, которое позволяло свободно двигаться по квартире, и пусть смутно, словно через пелену, но все же видеть лица родных! А теперь ничего: тьма, куда ни повернешься.

Тихо всхлипывая и причитая, старая женщина блуждала по кухне, не находя двери в комнату.

Загромыхал по пути стул, покатилось что-то, и Аграфена Егоровна, обессилев от волнения, села, где стояла, прямо на пол.

Щелкнул выключатель, и испуганный голос Кати спросил над головой:

— Старушка моя милая, что случилось, почему ты сидишь тут?

— Катя, внученька… — могла лишь произнести Аграфена Егоровна, повертывая голову в ее сторону, но глаза были устремлены куда-то мимо, вбок.

Присмотревшись к ней, Катя охнула, опустилась рядом и бессвязно бормоча:

— Ничего, не горюй, живут же другие и с молодых лет, — целовала ее лицо, голову в марлевом ночном платочке со знакомым, милым запахом, напоминающим запах парного молока.

Проснулся Андрей, поднял женщин с пола, увел в комнату.

— В тягость я вам теперь безглазая буду, себя обиходить и то не смогу… — сокрушалась Аграфена Егоровна.

— А вот такие слова ты напрасно говоришь, просто обижаешь меня и Катю! — возражал Андрей бабке, которую любил как мать и мужеством которой всегда восхищался, зная ее нелегкую жизнь. — Настал черед нам тебе послужить. И послужим. Припомни-ка, сколько ты добра нам сделала?

Бабку успокоили, напоили валерьяновкой и уложили досыпать.

— Пусть тебе твоя юность приснится и тятенька с мамушкой, — бережно накрывая старушку одеялом, пожелала ей Катя.

Теперь после работы, не задерживаясь ни минуты, Катя спешила домой и еще из передней подавала голос:

— Это я, бабушка, не пугайся!

Аграфена Егоровна сидела в постели и что-нибудь делала: перебирала в узелочке свои платки или на ощупь листала толстый фамильный альбом с фотографиями.

Нельзя было сразу привыкнуть к тому, что навсегда осиротел на кухне стол, где все еще держался заведенный бабкой порядок, а сама хозяйка может пройти к нему, лишь опираясь на спинки стульев. Так вот как кончается ее длинная, полная терпеливой стойкости жизнь! И ничем нельзя помочь, ничего нельзя сделать.

— Живешь-живешь, трудишься, точно муравей, а волосы, глядь, уже седеют, — жаловалась Катя мужу, впервые начиная задумываться о том, как неуютно становится под старость человеку.

А тут еще изменилась погода: резкое похолодание и дожди. Из окон цеха видно, как треплет ветер цветы в клумбах и сечет их холодным дождем, — не рано ли для августа? Еще, вероятно, будут солнечные, теплые дни.

Николай Николаевич Квашенников был настроен оптимистически, — он уверял, что будут!

Успехи в цехе и неизменное благополучие в доме отразились на внешности начальника цеха. Он как будто помолодел, хвори оставили его. По цеху стал ходить быстрой, уверенной походкой. Даже его в круглой оправе очки, которые он надевал, когда читал или писал, как-то особенно удобно и крепко сидели на пористом, похожем на наперсток носу.

— Вы уж не очень убивайте себя, Катя, — впервые называя старшего технолога по имени, как, бывало, звал комсомолкой, узнав про ее горе, заговорил Николай Николаевич. — Что ж, бабушка ваша пожила, посмотрела на свет божий. Хотите, я скажу жене, чтобы она среди дня навещала Аграфену Егоровну? Все-таки одна день-деньской…

— Николай Николаевич, добрый вы человек…

У Кати выступили слезы на глазах, она незаметно смахнула их, заглянула в зеркальце и вздохнула:

«Подурнела ты, Екатерина. Видать, горе и впрямь одного рака красит».

В выходной день по желанию Аграфены Егоровны собрались съездить на служебной машине Андрея в родной городок. Погода налаживалась: дождь перестал, из облаков выглядывало солнце.

В городок въезжали по Московской улице, через тот самый железнодорожный переезд, где когда-то школьница Катя любила проводить летние вечера. Но тогда за переездом волновалась рожь, а сейчас стояли совхозные домики под шифером, обрамленные молодыми липами.

Московская улица, еще недавно вымощенная булыжником, самая сухая в городке по тем временам, была заасфальтирована, и машина гладко покатилась по ней. Катя тронула мужа за плечо, чтобы он ехал тише, с жадностью рассматривая знакомые дома. Они изменились, постарели, как люди. Что ни дом, то воспоминания. Где-то теперь ее подружки, которые жили в этих деревянных домиках с резными крыльцами? Давно все повыходили замуж, разъехались кто куда.

Пожарная каланча в центре площади со смотровой вышкой наверху — самое высокое здание