Люся, стоп! - Людмила Гурченко

Недавно я была на гастролях и несколько дней жила в одной частной гостинице. Ко мне так хорошо и заботливо относились. Гостиницам государственным не чета. Разрыв колоссальный. Прихожу с концерта вечером — и фрукты на столе, и любимые вареники с картошкой. Я сказала, что их люблю. Вот уже и время отъезда. Приходит целая делегация. «Людмила Марковна, не откажите, дайте интервью молодому человеку. Он начинающий журналист. Уже печатается у нас в газетах».

Вареники были хорошие. Я их съела. Как тут откажешься от интервью. Молодой человек ужасно нервничал. Потом расстелил большой лист вопросов, и пошло… Для начала: расскажите интересный эпизод, любимая роль… О чем мечтаете? А потом: «Как относитесь к Ван Дамму?» Оказалось, его любимый артист — Шварценеггер. Наши фильмы не очень… Де Ниро — ничего. Николсон — так себе. Тут я ему и говорю: «Вы знаете, когда я в фильме «Карнавальная ночь» играла роль привокзальной официантки, мне очень нравился там один повар. Он был такой мускулистый, как Арнольд…»

А диктофон все записывал. И молодой человек чувствовал себя наконец-то добравшимся до своей мечты. Он, пока не осуществилась мечта, работает младшим поваром. Это он вареники готовил.

Грустная история. «Беда, коль пироги начнет печи сапожник…» Как часто я встречала людей, которым доставляет удовольствие думать, что в них заложено нечто такое! Что стоит это только извлечь. Но как? И что?

На «Бюро счастья» были разные отзывы. И уничижительные. И вопросительные. И приличные. Но ни одного профессионального разбора такого большого штучного труда, где брошены запредельные силы. Этого не должна видеть публика. Но критика. Она же знает, чего стоит такой эксперимент. Ведь иногда одно точно написанное слово меняет роль, оживляет и взбадривает все действие.

Да я теперь и не знаю, где грань, которая отмежевывает журналиста от критика, репортера от ведущего. Потому что желание сделать свой материал скандальным, сенсационным есть у всех. Критикуют все. Всеобщая жажда открывать людям не совсем здоровые впечатления. Эти новости добываются любым путем. Авторитетов вообще нет. И если в начале статьи какие-то слова, отдающие должное интересному фильму, спектаклю, то в конце несколько фраз таких, что на следующий день не захочется и думать о том, как бы улучшить, изменить. Боже сохрани. Оно понятно. Чтобы выжить в ситуации свободного рынка, газеты, журналы должны конкурировать. Отличаться… Лес рубят — щепки летят. Идут бои, и понятно, на позитивном материале не просуществуешь. Нужна сенсация. Скандал. За него и гонорар другой. Но какие уродливые формы и правила игры без правил… Щепки… Щепки-то золотые разлетаются.

Сижу в «России». Майя Плисецкая и Пьер Карден. Если и была, есть и будет высокая планка в жизни, в профессии, в испытаниях через причуды изменяющегося времени, то это, конечно, Майя Плисецкая. У меня одна фотография Плисецкой анфас, другая — ее знаменитый профиль с длинными руками. В моем доме нет моих портретов. У меня есть портреты людей, которые мне ежедневно напоминают, что я должна! Нет, я никому ничего не должна. В прямом и переносном смыслах. Но я должна сама себе. Я выхожу на сцену. Для этого я многое себе должна.

Сижу в «России». Счастливая! Не хочу ни с кем делиться своим счастьем. Хоть оно меня переполняет, вот-вот выльется, зальет всех! Нет. Не дам. Это мое. Сколько раз, нет, сколько лет я сидела в Большом на местах разных-разных, боковых и приставных! Разве я пропустила хоть раз «Кармен-сюиту»? Вот на экране Плисецкая в роли Китри из «Дон Кихота». И она сейчас на сцене показывает платье Пьера Кардена пятидесятых годов. Оно сегодня уже вошло опять в моду. Балерина показывает его абсолютно индивидуально. Это платье ее. От того, как она его с удовольствием и еще с чем-то своим интимным демонстрирует, этот наряд никогда не забудешь.

Так важно, когда характер и одежда поют дуэтом. Наверное, потому так мало настоящих моделей. Ну лицо, ну ноги, ну, девяносто-шестьдесят-девяносто. А дальше? На таких смотрят. А женятся совсем на других. Публика надолго берет в жены именно тех, у кого есть «нечто», та «изюминка», которая со временем становится прелестнее и желаннее.

Сижу в «России». Впереди меня в судорогах орут фанаты. Я их понимаю. Я тоже хочу. Как и они. Да я уже как они. Я уже ору: «Браво!» У меня тоже судороги. Судороги счастья. Пусть смотрят на меня, ненормальную, не умеющую себя вести, невоспитанную. В руках стискиваю букет цветов и пробираюсь к сцене, к высоте! Ну уж на сей раз, ну хоть в десятой доле передадут ведь вчерашний прием! Что вы, дорогие! Небольшая заметка. Никаких страстей. Никакого уважения и, боже сохрани, восхищения. Я, конечно, помню главный козырь того критика, наверное, очень молодого человека, — возраст. У него вся жизнь еще впереди. Планки и примеры ему не нужны. Он сам себе планка.

Масштаб личности, о которой «заметка», и масштаб того, кто ее пишет… Несоответствие.

Если отвечать на все стрелы прессы, не хватит времени для работы. Не хватит здоровья и нервов. Не хватит жизни. Безусловно, противно читать о том, чего ты не делала, чего не говорила, чего не было. Так как быть?

Стоим в очереди в гардероб. Ресторан «Планета Голливуд». Тут мы впервые. Мы с Сергеем приглашены на презентацию новой книги Андрея Кончаловского. Очередь в гардероб большая. Рядом ларек. Ну, чтобы не стоять под взглядами — «она, не она?», «как выглядит» — заняли очередь и отошли в ларек. Смотрим всякие ларечные вещицы: часы, кошельки, портмоне, сигареты, духи, шарфики… Ну и на очередь поглядываем. Девушки-продавщицы очень приятные, вежливые, симпатичные. Появляется кто-то с фотоаппаратом: «Можно сфотографировать вас на память?» Ну а почему бы и нет? Девочкам на память с удовольствием.

«Сережа, надо что-нибудь купить. А то скажут, что мы жлобы». Купили туалетную воду и довольные пошли снимать верхнюю одежду. Был чудный, теплый вечер. Андрон был красив, нежен, внимателен.

Прошла неделя. На спектакле мне дают журнал. Я в шляпке, шубке, чему-то глупо улыбаюсь. А Сергей Михайлович отсчитывает деньги за туалетную воду. Под фотографией «мой» текст: «Ну, не хочу я фианиты, купи мне бриллианты!» Смысл передаю точный. Может быть, порядок слов не такой.

Уж так долго я жила в страхе и недоверии к критике… Нет, не так. Я была в ужасе перед неблагожелательной реакцией публики, которая верила каждому печатному слову! Так долго это длилось… что этот ужас атрофировался. Оказывается, и к ужасу, и к страху, да даже к жизни в тюрьме можно привыкнуть. Ну, конечно, с большими моральными и чисто физическими потерями. А может, на это и расчет? Тут тоже снимаю шляпу. И все бы ладно, но…