Слово и дело - Валентин Пикуль

— Вена, — улыбнулся он входящему послу, — очевидно, опять встревожена: отдам ли я ей старый должок в русских солдатах?

— Не только это. Вена озабочена и долгим вдовством русской государыни. Кондиций, запрещающих ей брак, уже не существует!

Вице-канцлер потянул на себя теплое одеяло. “Анна, — думал, — и в замужестве будучи, меня при себе сохранит. Но коли муж у Анны объявится, потеха будет с графом Биреном!.."

— Кого же Вена сватает для России? — спросил спокойненько.

— Русский царь будет молод, храбр и красив… “Хорошо бы еще и глуп”, — сразу решил Остерман.

— И.., глуп! — утешил его Вратислав, расхохотавшись. Остерман двинул морщинами лба, и козырек упал ему на глаза. Бой так бой! По всем правилам турнира…

— Опять эти гнойные fluxion a los ojos, — пожаловался он на зрение. — Однако, — добавил, морщась, — если Вена предлагает в русские цари немца, то хочу предупредить: русский народ еще не успел оценить превосходства немцев!

— Вена учла и это, — отвечал Вратислав. — Древний дом Габсбургов — не только немцы. И русский царь… Ха-ха! Вот уж, граф, никогда не догадаетесь — как его зовут?

— Не знаю, — сознался Остерман.

— Дон Мануэль, инфант Португальский… Каково, граф?

Остерман вынул из-под одеяла руку и прищелкнул пальцами:

— Германии не стоит торопиться в этом вопросе, когда дело касается династических осложнений в России, и без того запутанных еще со времен Петра Первого…

Вратислав откланялся, а Остерман, подумав, велел Розенбергу пригласить на дом врача Николаев Бидлоо:

— Я, кажется, опять.., умираю.

Скоро примчался курьер от рижского губернатора: в Риге высадился некий принц, который назвать себя отказался. И ныне принц гонит лошадей прямо на Москву. Таинственный принц ехал налегке, без свиты. Наперехват ему были посланы генерал-адъютанты. Принц себя по-прежнему не называл и рвался далее…

— Пуф! Это пуф! — притворно удивлялся Вратислав. — Нас просто дурачат!

Но сказочный принц уже велел доложить о себе.

— Не забудьте напомнить ея величеству. — сказал он, — что, в случае брака с русской императрицей, я получаю в наследство два острова — Минорку и Майорку, из которых мы любовно образуем отдельное райское королевство…

Анна Иоанновна и не знала, что такие острова существуют. Бог с ними! Но женишок-то — вот красавчик! Ну до чего же мил… В селе Измайловском девки глаза на него просмотрели: “Петушок ты наш, лапушка-то какой… Охти тошно мне!"

— Германской империи, — язвил герцог де Лириа, — мало иметь одного лакея в России — Остермана, теперь немцы решили въехать в Россию на брачной постели…

Дон Мануэль Португальский огляделся: вокруг немцы. И язык немецкий. И трости в руках австрийские. Тогда инфант ляпнул свою первую глупость.

— Я тоже не испанец, — признался он. — Я тоже немец…

Вина он стерегся, не табашничал. Но зато играл в карты. Денег у него не было. Расплачивался за инфанта, конечно, Вратислав. А все внимание инфанта было устремлено на русский престол. Там сидела Иоанновна — матка! Красный платок она скинула, брови намазала, щеки нарумянила… Сорок лет для женщины — возраст самый опасный, можно ждать победы инфанта! Безумный возраст!

Между тем дон Мануэль повсюду не переставал хвастать:

— Мы образуем особое королевство на Минорке и Майорке! А это значит: апельсины в России сразу подешевеют…

Апельсины — его приданое. Габсбурги скупы и расчетливы: им хотелось приложить гигантскую Россию к двум крохотным островкам Балеарского архипелага. Бирен и Левенвольде, два соперника, сошлись в ревнивом комплоте, чтобы сообща избавиться от третьего. Бирен ругал Остермана:

— Эта вестфальская скотина плохо кончит! Неужели он, по слабости ума своего, думает, что мы хотим занять его место?

— Смешно! — горячился Густав Левенвольде. — Зачем нам с тобой быть вице-канцлерами? Разве нам плохо и так?

— Да! — злился Бирен. — Нам и так совсем неплохо… Надо было спасать Россию от инфанта. Но.., как? Сами не могли придумать и позвали барона Иоганна Альбрехта Корфа.

— Безбожник Корф, — сказали ему, — ты был самый умный на Митаве… Можешь призвать все силы ада, только помоги нам!

— Вылезайте сами! — ответил Корф в ударе. — В прошлый раз вы передали должность умника остолопу Кейзерлингу!..

Соперники позвали на совет и барона Кейзерлинга:

— Послушай, Герман! Мы тебя знаем, как самого умного на Митаве… Ну-ка докажи это! Как избавить Россию от инфанта?

— О, великий боже, — закатил глаза к небу Кейзерлинг. — Но это же так просто! Один только разок покажите инфанту цесаревну Елизавету Петровну, и, уверяю вас, завтра вся Португалия переедет в слободу Александрову…

Инфант был доставлен в Александрове. Выпив деревенского пива, цесаревна целый день качалась с инфантом на качелях. Вверх — вниз, вниз — вверх, а столбы — скрип-скрип, а в ушах ветер — свисть-ввысь!.. Устоять перед красотой Елизаветы было невозможно, и дон Мануэль забыл про царицу. Целыми днями теперь пропадал он в деревне. Но эти амуры обернулись ему боком. Анна Иоанновна, как женщина и царица, была глубоко оскорблена. Как? Блудящую с солдатами Лизку предпочли ей, императрице… Она отменила все ассамблеи, парадное платье закинула в сундук и опять надела красный бабий платок.

— В монастырь! — закричала. — Заточу Лизку там на веки вечные, а всех любовников ее изведу… Пущай едет? Куда глаза глядят!

Анна Иоанновна подарила инфанту на прощание драгоценную саблю, и дон Мануэль понял, что все кончено…

— Минорка и Майорка, — пролепетал он в ужасе.

Но перед ним уже склонился изящный Левенвольде:

— Лошадей для вас мы заложили, принц! Остерман тут же выздоровел, и его снова навестил Вратислав.

— Русский двор, — сказал он обиженно, — совсем не приучен к тонкой политике. Императрицу нам осчастливить не удалось. Но Вена помнит, что у нее есть племянница, дочь Екатерины — герцогини Мекленбургской, и ей уже по шел тринадцатый год…

— Опять инфант? — испугался Остерман.

— Нет, — возразил Вратислав. — На этот раз самый настоящий немец. В вопросах альковных мы больше не станем церемониться!

Колеса кареты выкатили инфанта прочь за рубежи русские, и тогда Бирен перевел дух:

— Фу.., фу! Как он напугал нас, этот петух… Остерману я этого не прощу. Ягужинский все-таки станет генерал-прокурором, и я буду счастлив видеть, как полетит пух от Остермана…

Павел Иванович граф Ягужинский был сделан генерал-прокурором. Зорко осмотрелся он в рядах чиновных: кого бы привлечь в помощь себе? И вытянул наружу секретаря Анисима Маслова.

— Ты да я, — сказал Ягужинский, целуя Анисима Александровича в лоб, — мы толщи боярской поубавим. Весь Сенат отныне под рукой моею. Я генерал-прокурор, а тебе быть, Анисим, при особе моей в обер-прокурорах… Чуешь ли? Я, как и прежде, — толковал Ягужинский с жаром душевным, — буду на Руси “оком Петровым”. А ты, друг Анисим, станешь зрачком ока моего… Поглядывай! Где что не так, ты не жди, а сразу — реви! вопи! кричи! вой!

Глава 7

Москву навещали пожары, в дымном зареве носились голуби, розовые от пламени. А на далекой Неве задыхался в горящих мхах Санкт-Петербург, отставной “парадиз”: плыли в Балтику огненные дома, как корабли после баталий флотской… Подумать только: пять лет прошло со смерти Петра Первого! Что бы сказал он, из гроба вставши? “Где дубина моя? Та самая…"

При государственном сбережении дубины Петра I состоял ныне на жалованье Данила Шумахер — секретарь Российской Академии наук. На берегу Невы хранились в Кунсткамере диковины мира. Рука младенца, вся в кружевах тонких, держала яйцо черепахи, и яйцо это было уже оплодотворено (то знаменитый Рюйш делал — мейстер!). С потолков свисали сушеные змеи и рыбы, удивительные. А в “винном духе” плавали монстры-уроды, и сосуды с ними Шумахер выстроил на полках, вроде органных труб. Стоял тут же скелет Буржуа — гиганта ростом, а рядом с ним — карличий. Колыхались в банках две головы, обе красоты невозможной: девки Гамильтон и Виллима Монса (девку Петр I жаловал, а Монса Екатерина I крепко возлюбила). Головы те отрубили, чтобы соблазна не было.

Среди монстров и склянок, бычьими пузырями крытых, похаживал сам секретарь Академии Данила Шумахер. И — посмеивался. А в углу, руки усталые уронив и голову запрокинув, сидел… Петр Первый. Все эти раритеты он собрал для науки, и теперь сам сидел среди вещей, словно вещь. То была восковая персона, что граф Расстреллий из воска вылепил и змеиной кровью на веки веков закрепил для потомства. И дубина Петра тоже здесь находилась — в уголочке, совсем неприметная. Ее туда запихнул Шумахер, потому что многие видеть ее не желали. И говорили так:

— Мебель сию ужасную лучше бы от глаз держать подалее, дабы более она по спинам нашим не плясала…

Дубина находилась в почетной отставке. И покой ее оберегал Данила Шумахер, получавший за то бережение по 1200 рублей в год. А великий математик Леонард Эйлер тому Шумахеру подчинялся (и получал 400 рублей). В гневе праведном на недоучку Шумахера иногда вскипал Эйлер: