Влюбиться в Венеции, умереть в Варанаси - Джефф Дайер

Наутро пришел врач и дал мне противорвотных таблеток и антибиотиков. Я весь день провалялся в постели, то засыпая, то пробуждаясь в страшных муках, то вновь проваливаясь в сон. Мне было больно даже просто смотреть. Голова гудела, как колокол. Через несколько дней я смог встать и проковылять пару метров по комнате, как если бы я был весь обвешан капельницами. Есть я ничего не мог, только пил воду, принимал диоралит[178] и периодически какал. Я был между молотом и наковальней. Антимоскитным спреем я не пользовался уже пару недель, так как у меня от него пошла по коже сыпь. Последнюю дозу малярийных таблеток я вытошнил, а снова начать их принимать мог, лишь когда пройдет понос.

Постепенно я поправился, но окончательно так уже никогда и не выздоровел. Я всегда был тощим, но теперь вид у меня был такой, словно кости мои располагались поверх мышц и были ломкими, как стекло. Глаза все еще болели от резких движений. От приступов головокружения я переставал ориентироваться в пространстве и впадал в какое-то измененное состояние. Встретив как-то уже знакомую мне козу, ту, что с белой шерстью и в черных носочках, я подумал было, что она сейчас со мной заговорит. От вида чечевицы меня мутило. От запаха карри в животе случался спазм. Одна лишь мысль об индийской кухне вызывала приступ дурноты.

Эволюционный принцип подобных реакций был очевиден. Давным-давно, когда наша пища росла на деревьях и мы учились отличать съедобные ягоды от несъедобных, тело нуждалось в безошибочной, инстинктивной памяти, чтобы, как бы ты ни был голоден, не тащить в рот красивую красную ягодку, от которой несколько месяцев или лет назад ты чуть не вытошнил богу душу. Более современная версия того же механизма сработала в моем отрочестве, так что вот уже тридцать с лишним лет я не прикасался к сидру и чинзано бьянко. Но как можно было выжить в Индии, не питаясь индийской пищей? Как можно было снова набрать вес, сидя на воде, диоралите и бананах?

Возле нашего отеля жил симпатичный маленький щенок, который какал черной кровью. На все есть божья милость, да и только…

После того, что случилось, я чувствовал себя таким слабым, что передвигался в основном на лодке, особенно если мне нужно было попасть в район Маникарники. Как-то, плывя оттуда обратно в отель, я увидел в воде размокшую книгу, которую влекло к водовороту у водоочистительной станции. Может, это был для книги самый счастливый конец? Возможно, он гарантировал ее автору бессмертие такого ранга, рядом с которым признание критиков и месяцы или даже годы в списке бестселлеров были пустым местом? Или же это, наоборот, означало, что несчастная, которую все быстрее несло к водовороту, уже никогда не будет переиздаваться в новых модерновых обложках? Может, ее больше никто никогда не прочтет? Я попытался разглядеть ее название, но смог понять лишь, что оно было на английском.

Мы уже подплывали к Асси-гхату в сгущавшихся сумерках, когда у меня ужасно зачесалось в носу. Я ткнул пальцем в правую ноздрю, и зуд превратился в покалывание. Кажется, я даже слышал у себя в носу жужжание. Вынув оттуда свой палец, я увидел среди слизи еще подергивающееся тельце москита. Через секунду в ноздре снова зачесалось. Я сунул палец обратно и нащупал небольшую припухлость. Москит укусил меня в ноздрю.

На одном из лотков в переулке за Кедар-гхатом мне приглянулся маленький, расписанный вручную Хануман. Он был оранжевый, в синем ящичке, похожем не то на собачью конуру, не то на караульную будку на параде конной гвардии. В нем не было ничего особенного, ничего, что отличало бы его от прочего сувенирного барахла в ближайших магазинчиках, но я все равно его купил и поставил на комод у себя в комнате. Я не молился ему — потому что не знал как, — но каждый день каким-то образом его осознавал. Я складывал ладони и… даже не знаю, что я делал. Я пытался медитировать, но так как и этого не умел, то думал о сексе. Или, по крайней мере, пытался. Я пробовал представлять себе Изобель, голую, на коленях, с тщательно отмытыми волосами и в постиранном в дорогой прачечной белье, но образы не выстраивались, путались и в конце концов пропадали. Концентрироваться приходилось таким усилием воли, что я перестал это делать. Все равно во мне не было ни тени желания. Поскольку думать о сексе я не мог, а молиться или медитировать не умел, мне оставалось только повторять, как мантру, то единственное слово, которое пришло мне в голову, — Гануна. Я нараспев повторял это имя, еще и еще, и этим его повторением я словно о чем-то просил — хоть и не знал о чем.

У Лалит-гхата, всего в метре над водой, стояло лилово-белое святилище. Наполненное бликами отражавшегося в реке солнца, оно было видно только с Ганга. Я знал, что в сезон дождей, когда Ганг вздувался, прибрежные храмы иногда затопляло. Я видел знаменитую фотографию Рагхубира Сингха, на которой мальчишка нырял со шпиля одного такого храма — он там весь устремлен вперед и как будто летит — во время особенно сильного наводнения. Это же святилище располагалось так близко к воде, что его, наверное, затопляло каждый год. Впрочем, это отнюдь не мешало людям почитать его. Мальчишки посмелее ныряли туда с подношениями, держа фонарики в полиэтиленовых пакетах. Они заплывали внутрь и светили фонарями на стены, едва различимые сквозь грязную илистую воду. Все боги были на месте, целые и невредимые, довольные этим визитом, умевшие, как рыбы, дышать под водой или хотя бы задерживать дыхание на несколько месяцев. Когда вода спадала, их обитель вновь оказывалась на суше, грязная, забитая илом, готовая к уборке.

Я снова съездил на ту сторону, на этот раз из Маникарники. Я поднялся еще раньше обычного. Стояла ночь, но звезды в небе уже побледнели — новый день был на подходе. Когда я шел мимо Кедар-гхата, встало солнце. Пробыв на Маникарнике примерно час, я согласился на предложение лодки, собираясь вернуться в «Вид на Ганг» к завтраку. Река была совершенно спокойной, плоской, как подернутое рябью стекло. Повинуясь импульсу, я вдруг велел лодочнику грести через реку на тот берег. Дно лодки было выкрашено тускло-красной краской и слегка протекало. На середине реки я указал ему на пару дюймов воды, плескавшейся у нас под ногами, и спросил, все ли у нас в порядке.

— Нет проблем, — ухмыльнулся лодочник. Положив весла, он схватил жестяную кружку (размером в полпинты) и стал делать ею шутливые вычерпывающие движения.

Берег на той стороне был довольно крутым. Я карабкался по нему как по склону небольшой песчаной дюны. Оказавшись наверху, я огляделся. Черная птица взлетела в воздух, шумно хлопая крыльями. Справа от меня, в небольшом заливчике, две собаки что-то грызли у кромки воды.

Это был мертвец.

Собаки его ели. Одна жевала левое предплечье, а вторая — правое запястье. Остальное пока было целым. Труп лежал лицом вниз, я видел его волосы и одно ухо. На нем были грязная светло-голубая футболка, разорванная в нескольких местах, и шорты. Собаки подняли головы и посмотрели на меня, а затем вернулись к трапезе. Странно, что они начали с рук. Возможно, они просто выбрали ту часть тела, вокруг которой можно было легко сомкнуть челюсти.

Мне не удалось как следует разглядеть труп, но одну из собак я узнал.

Я рассказал о мертвеце Дарреллу, и он на следующий же день поплыл на лодке на тот берег, чтобы взглянуть на него. (Лалин поехать не захотела, но не осуждала его за желание посмотреть.) Собаки все еще ели мертвеца, у которого руки-ноги по-прежнему были на месте. Пожираемое собаками тело превратилось в туристическую достопримечательность. Даррелл был шокирован увиденным, но сказал, что был бы еще более шокирован, если бы труп поедали дельфины. Вот это, сказал он, была бы по-настоящему гнилая заморочка, даже по меркам Варанаси.

На третий день я снова поехал на тот берег, чтобы посмотреть, как продвигается дело. Мертвеца там уже не было. Были только собаки, поедавшие какие-то куски и ошметки, однако ничто не указывало на то, что эти ошметки — странное непонятное месиво — когда-то были человеком.

Меня предупреждали, что бханг-ласси[179] могут быть довольно крепкими, куда сильнее самой сильной травы, но так как Лал и Даррелл взяли себе такой, я решил к ним присоединиться. Все было странно с самого начала, так как готовили его нам не в кафе, как можно было бы ожидать, а в ателье у портного, который рассчитывал продать нам под это дело пару костюмов.

Первые полчаса ощущения были такие, словно я просто что-то покурил: как в начале травяного прихода. Мы шли втроем, обняв друг друга за плечи и хохотали над чем ни попадя — в том числе над рекой, сплошной и серой, как запруженное плавучими амфибиями шоссе. Потом началось полное безумие. Мы не совсем понимали, где находимся, но нам, по крайней мере, хватило ума держаться подальше от Маникарники и Харишчандры, где, по словам Даррелла, «от всей этой смерти нам сразу будет крышка». На одном из гхатов мы увидели худого человека с бледной змеей, обмотанной вокруг шеи, словно боа из перьев, которое зачем-то общипали — боа из ручного змея. Воздух был такой неподвижный, что казалось, еще немного — и он застынет как желе. Над городом клубились тучи, словно там, высоко в небе, бушевала гроза — но они растаяли, не проронив ни капли.