Людмила Гурченко. Танцующая в пустоте - Валерий Кичин

Почти притча, только ее окунули в наш быт. Почти «странствия Одиссея», но слабовольного и нерешительного, – Одиссея, который все собирается «мужчиною стать». Каждый из его поступков-приключений узнаваем, и авторы хотели показать, как важно для человека победить самого себя – пусть в мелочи, но одолеть свою слабость. Все хорошее в нас может проявляться только через поступок, а иначе это вещь в себе, и ни тепло от нее никому, ни холодно.

Гурченко играла Алису, и ей надо было оттенять эту драму души. Алиса – существо страдающее. Она страдает от мужниной неприспособленности: все у него не как у людей. Продать сапоги по цене выше магазинной совестится. Начальника своего не любит, во сне видит начальниковы похороны, нервы совсем никуда. И ночевать не пришел. Что делала в таких случаях нормальная жена в бескомпромиссные советские времена? Шла к тому же начальнику и просила общественность как-то реагировать, как-то воздействовать – вернуть мужа в семью.

Гурченко здесь снова вооружена как бы двойной оптикой. С одной стороны, эта самая Алиса злостно толкает мужа к спекуляции, ее нужно бескомпромиссно бичевать. С другой стороны, ну а кто в те скудные времена не переплачивал за дефицитные сапожки? Купила дороже – и продает, понятно, дороже. Вся страна жила за счет таких маленьких послаблений себе, таких маленьких исключений, да и теперь так живет. И принципы тут ни при чем: принципы в книжках, а жизнь – совсем другое дело.

Гурченко играет и остро, и сочувственно. Алиса весь день в хлопотах: на ней и работа, и хозяйство, и дочка, и муж-недотепа. Она уже измочалена, словно бы высохла. Но очень деловита: а как иначе справиться? Мужа постоянно отчитывает, не говорит, а дает лаконичные указания. Наступает – он вяло обороняется. Интересы только бытовые, двигается как робот, по раз и навсегда заданным траекториям, и странные сновидения Сулина, его ночные рыдания воспринимает как чудачество, напасть божью.

О себе можно подумать лишь мимоходом: вот сапоги в кои-то веки купила, да и те малы. Что она женщина – вспоминает, только когда нужно выйти «на люди». И, как многие женщины, умеет каждую минуту сыграть нужное состояние – например, состояние обманутой жены, пришедшей к общественности искать защиты. Тут она скромная, страдающая, «со следами былой красоты», но права свои знает, и начальник ее немного боится.

Невероятный, из ряда вон выходящий поступок ее Димы впервые заставляет Алису почувствовать: в его чудачествах есть, должно быть, что-то серьезное. Она еще не понимает, что именно, но само зрелище проснувшегося достоинства производит на нее впечатление. Хотя, конечно, она и без этого пошла бы повсюду хлопотать за попавшего в милицию Сулина. Стала бы спасать его репутацию и карьеру на овощной базе. Любые действия запрограммированы и доведены до автоматизма. Это называется «уметь жить».

И только однажды мы видели за мельтешением лицо – милое, симпатичное, доброе лицо человека, способного на сострадание и любовь. Она разговаривает с Димой через решетку. Она все сделает, чтобы спасти его реноме. Она так боится за него. Она так его ждет. Любовь, как и дружба, познается в несчастье.

Авторы ставили перед нами зеркало. Советские принципиальные граждане отреагировали однозначно: пошли к общественности искать управы на авторов. Общественность – это газеты, печатавшие «письма читателей», чтобы на каждое непременно реагировало начальство. Важно задушить эту пошлость в зародыше – и тогда можно спокойно пойти покупать у спекулянтов дефицитные сапожки. Письма печатались, начальственные секретарши исправно регистрировали жалобы трудящихся, картину заклеймили.

Между тем и в своей замотанной делами «дремучей мещанке» Алисе Люся Гурченко увидела «женщину, которая ждет». Она тоже застыла в анабиозе, тоже «заморожена» – ждет своего героя. Ей и думать смешно о таком – есть муж, какой там еще герой? А он, оказывается, нужен. И когда в ее Диме впервые просыпается мужчина – пробуждается женщина и в ней.

…На ожидании целиком построен уже знакомый нам фильм «Любимая женщина механика Гаврилова». Рите тридцать восемь. Уже все было – и надежды, и разочарования, и душевные травмы, и целые эпохи полного безразличия. А тут вдруг влюбилась. «Десять лет держала себя, не распускалась, забронировала душу, и вот – на тебе – влюбилась!» Теперь ждет, как договорились, своего Гаврилова, лихого корабельного механика, у загса. Но выходит конфуз: механик не является ни ко времени, ни через час, ни к концу дня. Все разговоры – только о нем, о его романтическом нраве, о том, какие страстные телеграммы он присылал из дальнего плаванья. И чем больше о нем говорят, тем плотнее клубятся вокруг этого Гаврилова облака легенды. Рита говорит о нем без умолку, решительно пресекает все попытки подруги предположить что-то дурное – мол, не пришел, обманул-таки… А сама чувствует, что надежда опять рушится, и это уже все: тридцать восемь, не шутка!

И зрители в зале тоже уж не знали: верить в существование этого Гаврилова или он только плод пылкого Ритиного воображения…

И чего, собственно, Рита так уж упорно ждет? С чего она взяла вообще, что жизнь не удалась? Претенденты на ее руку есть, и даже не один. Есть врач Слава, очень хороший, отоларинголог, давно ее любит. Есть Паша, тихий, домашний, небритый, часами увлекается – собирает, чинит, весь в трудах, как бобер. Тоже семь лет влюблен. Появился на горизонте и еще один человек, который работает в опере и сам о себе говорит, что – гений. Жена его выгнала со словами: «Господи, сделай милость, пошли мне нормального, рядового человека!» Все решительно не знают, чего хотят. Вот, например, чего хочет Рита? Это она и сама уже не очень понимает. Не дождалась Гаврилова – пошла к Паше. Он, как всегда, растерялся. Она чуть было не сказала, что берет его в мужья. Но не смогла. Все равно Гаврилов маячит перед глазами. Настоящий человек, только такой достоин любви. Не мог он обмануть!

Если разобраться, эта героиня Гурченко хочет примерно того, чего хотел, к чему рвался Егор Прокудин из шукшинской «Калины красной». Праздника. Надоели эти получувства, полусмелость, вечные компромиссы. Надоело счастье, в котором приходится себя убеждать, а то рассыплется и обернется самыми унылыми буднями. Хочется страстей, если любви – безоглядной, если ревности – испепеляющей. Хочется, чтобы что-нибудь в жизни происходило без трезвого расчета и без оглядки. Вот буквально на ее глазах разыгралась совсем какая-то безумная сцена: к загсу подъехала молодая пара, и притаившиеся у дверей грузины спокойно и отважно похитили из-под венца невесту. Это – поступок! И Рита очень хорошо понимает украденную невесту, когда та, вместо того чтобы кричать, отбиваться и включиться в общую панику, тихо прижалась к похитителю, как к спасителю, и была, судя по ее внешнему виду, до завидок счастлива. Вот как надо жить, думала Рита, и было ей горько оттого, что в ее биографии ничего подобного не случалось и, наверное, уже не случится.