Людмила Гурченко. Танцующая в пустоте - Валерий Кичин

Это одно из ее любимых определений: оттепель. Оттепель души стала ее постоянной темой, она лейтмотивом прошла через судьбы ее послевоенных и совсем уже современных героинь.

Оттепель

Сейчас, когда я оглядываюсь в детство с расстояния более чем в тридцать лет, моя самая заветная мечта – спеть песни войны. Заново их прожить, прочувствовать, набраться у них силы, мужества, нежности и любви. Именно песни войны приходили мне на помощь в минуты душевных невзгод…

Оттепель для Гурченко – это, конечно же, снова музыка. Когда человек берет в руки гитару, он меняется – сквозь коросту неказистого быта проступает его душа. Сейчас трудно вообразить, какую роль в войну сыграли песни, скольким людям помог выстоять какой-нибудь «Синий платочек». Фронтовые песни всегда будоражили Люсино воображение, она даже ощущала смутный долг перед ними: ведь они были ей дороже всех мелодий мира – за ними стояла память.

Гурченко, как никто, знала: песня – кратчайший путь к сердцам. Тут люди раскрываются, добреют, через песню познаются друзья. Так она воспринимает мир. Она не могла не прийти к идее снять для телевидения фильм о песнях военного времени – и спеть их так, как она сама когда-то слышала от отца, как пела сама в госпиталях, на улицах Харькова. Спеть все то, что недосказала в своей книге о «взрослом детстве».

Этот фильм начинался кадрами кинохроники военных лет. В них быт войны. Не столько поле боя, сколько окопная жизнь. Партизанские землянки. Усталые лица. Небритые щеки. Письма из дома. «Тесная печурка», где «бьется огонь». Трудная работа войны.

А за кадром кто-то перебирал лады на гармони. Нащупывал ускользающую мелодию. Начинал снова и снова. Как будто разминал пальцы, отвыкшие от фронтовой гармошки, как будто пытался вспомнить полузабытое.

Режиссер Евгений Гинзбург, который всегда точно чувствовал жанр передачи, и на этот раз поддержал предложенный Люсей настрой: оживающая память. Драматургия фильма – возрождение воспоминаний. Сначала обрывки каких-то мелодий, какие-то аксессуары быта. Потом погружаемся в этот ушедший мир все глубже – и песни звучат уже в полный голос, набирая темп, вихрем сменяя друг друга.

Это не телеспектакль и не концерт. В нем нет костюмов и попыток что-то изобразить. Актриса не «выступает». Она просто зашла к нам в гости – чуть торжественная, в вечернем платье: у нас вечер воспоминаний. Села. И для начала тоже стала бережно пробовать, перебирать, ворошить мелодии. Пока не увлечется, не уйдет туда, в другую реальность, целиком, мелодиям уже тесно в узком пространстве памяти: вот еще одна, а вот еще… песни перетекают друг в друга, обгоняют друг друга, не закончив одну, переходим к другой: и это было, и это – помните? «Казак уходил, уходил на войну, казачка его провожала… Я уходил тогда в поход, в далекие края, платком взмахнула у ворот моя любимая… Ты все та же, моя нежная, в этом синем платьице… Прощайте, скалистые горы, на подвиг Отчизна зовет… Майскими короткими ночами, отгремев, закончились бои…»

Поет по-домашнему просто, безыскусно, без эффектов и концертных приемов. Обычно щедрая на пластику, Гурченко предельно аскетична. Аскетично и оформление: пустая комната, стул, актриса. Иногда в досках пола чудится фронтовая сцена-времянка. Иногда в кадр попадет окно, перечеркнутое бумажными крестами, кирпичная кладка с размашистой надписью краской: «Мин не обнаружено. Веселов». Черная тарелка репродуктора. А вот, на стене, фотография отца, Марка Гавриловича Гурченко. Передача действительно продолжала книгу, была к ней «звуковым приложением» – это длились воспоминания, но обретали теперь плоть.

В кадре почти нет движения, только иногда меняет ракурс камера, приближает к нам лицо. Редко – взгляд, словно устремленный куда-то в память, в прошлое. Или взгляд прямо в объектив, нам в глаза: певица будто хочет удостовериться, что мы – с ней, что тоже погружены в музыку, в память. Взгляд этот нас сближает, в нем есть что-то незащищенно личное. Он говорит нам: то, что вы слышите, больше чем песня. Это пройденная нами жизнь.

И возникало почти физическое ощущение, что прошлое обступило со всех сторон. Сидят друзья, вспоминают, перебивают один другого, уже вошли в азарт. Как много было всего – трагического и бесшабашного, грустного и веселого, как много было потерь, как много пота, как много человеческого братства…

После передачи шли письма: зрители были недовольны тем, что песни обрывались, теснили друг друга, что не было «исполнения» в привычном понимании. Что был не «концерт». Обычный или театрализованный, как любили тогда делать на телевидении: с «печуркой», со «свечи огарочком», с «синим платочком» на плечах. Официальное телевидение приучило к торжественности самого этого понятия – концерт, к тому, что песня – как гранитный памятник: в праздник надо положить цветы, а в будни можно не заметить. Военные песни давно существовали как бы вне жизни, где-то над страной, в сферах. Такое очень официальное у нас было телевидение.

Гурченко вернула песню в быт, вернула и сам этот военный быт – через песню. С войной у каждого было связано что-то личное: еще жили военные поколения, еще саднили раны в каждой семье. И передача давала возможность настроиться на свое, близкое, и острее ощутить свою кровную связь со страной, где и ради которой все было пережито.

– Ведь у каждого свой «воздух воспоминаний», – рассказывала Люся о своем замысле. – Кто-то помнит платочек, что подарила девушка, кто-то – как на фронт приезжала Шульженко, а кто-то просто напевал про себя эту песню, поддерживал себя ею. А знаете, с чем связана эта песня у меня? «Синенький скромный платочек дали мне немцы стирать, а за работу – хлеба кусочек и котелок облизать». Это у нас так в Харькове пели в оккупации, такие у меня ассоциации с «платочком». Помню, одна женщина, выжившая в концлагере, как-то мне спела на мотив танго «Брызги шампанского»: «Новый год, порядки новые, колючей проволокой наш лагерь огражден. На нас глядят глаза, глаза суровые, и – дуло в спину…» Страшно невозможно… А помнить надо. Я в этой передаче пою почти все песни, которые пела в детстве, – их папа присылал с фронта в письмах. Моя мама тогда руководила ансамблем в ремесленном училище, и папа писал: «Ляля, высылаю тебе эту песню, она на фронте имеет первоклассный успех!»

Песни аранжировал композитор Владимир Давыденко – он тогда работал в телегруппе Евгения Гинзбурга музыкальным редактором, и Гурченко о нем говорила: «Володе только двадцать шесть лет, но – вот ведь фантастика! – память о войне, которой он не знал, у него такая же нескончаемая, как у меня».