Венеция не в Италии - Иван Кальберак

class="p1">– Твой папа еще в Венеции, но скоро вернется, – сообщила она мне. Бедняжка, если бы она знала!.. Я бросился в ее объятия, прижался к ней и сказал:

– Мама, я люблю тебя.

– И я тебя люблю, Эмиль, – ответила она, но, похоже, ее больше интересовали передача и красавец-ведущий.

Я спросил:

– Ты не могла бы покрасить мне волосы? По-моему, корни стали очень заметны.

– Почему бы и нет, раз тебе хочется.

Я сбегал в палатку за бутылочкой итальянского лосьона. Мы поставили посреди трейлера табуретку, и она, не отрывая взгляд от экрана, покрасила мне волосы. Оттого, что мама была рядом и возилась со мной, мне стало немного легче. Выждав положенные по инструкции пять минут, мы все смыли и высушили волосы. Сначала полотенцем, потом совсем чуть-чуть феном.

– Ну, как получилось? – спросил я, потому что передо мной не было зеркала, как в парикмахерской.

– Хорошо, – заверила она меня. – Светлее, чем обычно, но очень красиво.

Ответ мне не понравился. Я бросился в мини-ванную нашего трейлера. Взглянул в зеркало – и остолбенел. Вместо привычных пепельно-белокурых волос у меня теперь были соломенно-желтые.

– Нет, мама, это никуда не годится! Они слишком светлые! Смотреть противно!

– Да нет же, просто немного по-другому!

– Мне нельзя по-другому! Все сразу это заметят!

– А ты скажешь: в Италии было такое солнце, что у меня волосы выгорели.

– Никто не поверит в такую чушь!

– Поверят, вот увидишь… Тебя не станут расспрашивать.

– Но будут хихикать у меня за спиной!

– Ну и что? Разве ты не можешь быть выше сплетен? Только слабых людей заботит, что о них говорят другие, сильные не обращают на это внимания.

У меня не было ни малейшего желания философствовать.

– Я не могу оставаться в таком виде, мама, клянусь тебе, это невозможно.

Меня трясло, я был близок к истерике.

– Если хочешь, я завтра покрашу их в темный цвет. Но тогда будет совсем некрасиво! – раздраженно произнесла она и вышла из трейлера, оставив меня одного. Я был в отчаянии. И ведь не на кого было сердиться, кроме как на себя… Сам ведь попросил, чтобы волосы покрасили…

Через окно я увидел папу: он шел, прижимая к груди коробки с пиццей и лучезарно улыбаясь.

– Здесь едят пиццу и днем и вечером! Надеюсь, никто не возражает?!

А я спрашивал себя: до каких пор он будет нас обманывать? Я сгорал от желания спросить его: ну, как тебе прогулка в гондоле? Но это причинило бы слишком сильную боль маме. И я решил промолчать.

– Венеция – это сон, правда? – спросил он Фабриса и Наташу. Да, сон, притом кошмарный, ответил бы я, но вопрос был адресован не мне.

– Во всяком случае, для меня сладким сном было бы прожить здесь последние годы моей жизни, – сказала мама. И я тут же мысленно поклялся сделать все, чтобы сон однажды стал явью.

– Сны и мечты – это хорошо, – продолжал папа, – но они должны быть общими для всех, ведь самое плохое для мечты – это когда она обретает национальность.

– Что ты имеешь в виду? – полюбопытствовал Фабрис.

– Ну, например, так называемую американскую мечту. Это же просто ужас, верно?

И все закивали, посчитав его заявление неопровержимой истиной.

– А вы не забыли вымыть руки перед ужином? – забеспокоилась мама. Я подумал, что гигиена, конечно, вещь важная, но в наше время некоторые умывают руки слишком часто, если вы понимаете, о чем я, и каждый раз мир от этого становится немного грязнее – по принципу сообщающихся сосудов.

– Ты идешь есть, Эмиль?

– Нет, я останусь в трейлере. И не входите сюда!

– Что это с ним? – встревожилась Наташа.

– Ничего страшного, он не в духе, это скоро пройдет, – ответила мама. – Фабрис, отнеси ему кусок пиццы, – и она протянула тарелку моему брату.

Фабрис попробовал открыть дверь трейлера, но я запер ее на задвижку.

– Эмиль, открой!

– Нет! Оставьте меня в покое!

– Ладно, ладно… Я брошу пиццу тебе в окно.

Мне так хотелось есть, что я поймал этот кусок пиццы, стараясь, чтобы меня никто не увидел.

– Он попросил покрасить ему волосы, а теперь ему не нравится, как получилось, – объясняла мама всем присутствующим. И вдруг я услышал женский голос, которому не следовало здесь раздаваться.

– Добрый вечер! – Удивительно похоже на голос Полин. – Извините, что беспокою вас за ужином, но я ищу Эмиля Шамодо, вы его знаете? – В этом голосе звучала крайняя боязливость, которую можно было даже принять за отвращение.

– Вы Полин? – спросил папа, улыбаясь во весь рот. – Совершенно верно.

Теперь можно было не сомневаться, это была она. Я понятия не имел, как она сумела меня найти, но мы попали в величайшую неприродную катастрофу в истории моей жизни. Я был на грани апоплексического удара. Так должен чувствовать себя канатоходец на бельевой веревке, протянутой между двумя небоскребами, в темный вечер, при сильном ветре, теряя равновесие. Это было низвержение в пустоту, неудержимое и мучительное, но худшее ждало меня в конце. Я не смог удержаться и посмотрел наружу через дырочку в дверной раме.

На Полин уже не было костюма Коломбины, она успела переодеться, и сейчас как будто не понимала, как здесь очутилась. А я тем более. Все, чего я стремился избежать, происходило прямо у меня на глазах, наверно, кто-то меня проклял.

– Эмиль где-то здесь, он сейчас придет, хотите, подождите его пять минут? – предложил Фабрис.

Ей явно было не по себе.

– Я лучше пойду в бар, а вы скажите ему, что я там, хорошо?

Отличная мысль, подумал я.

– Но это же смешно, – властным тоном заявил папа, – сядьте и ждите здесь.

Полин не посмела ослушаться и села в стороне от остальных, на складной стул.

– Есть хотите? – спросила мама, показывая на кусок пиццы. Полин замотала головой, но это предложение повторили с той же неуклюжей навязчивостью, что и предыдущее, и ей ничего не оставалось, кроме как согласиться.

А я, сидя в своем убежище, все видел и все слышал, и молился, чтобы она как можно скорее ушла. Но мои родные были страшно довольны, что познакомились с ней, и не собирались так скоро ее отпускать. Мне вспомнилась фраза из пьесы Жан-Поля Сартра: «Ад – это другие». Как верно сказано!

– Так вы кузены Эмиля? – любезным тоном спросила Полин.

Наступила долгая пауза; мне показалось, что в этот момент родственники догадались о моем сильнейшем желании спрятать их, словно пыль, которую заметают под ковер. Я был бы рад, если бы мог сию же минуту сделать харакири. Я подумал, что все они