Клиника: анатомия жизни - Артур Хейли

Коулмен кивнул. Он не стал оспаривать право Пирсона принимать решения. Как сказал старик, кто-то должен был сделать это и взять на себя единоличную ответственность. Но все равно осталось неясным, нужна в действительности ампутация или нет. Вскрытие ампутированной конечности, конечно, покажет, есть ли злокачественная опухоль, только обнаружение ошибки не принесет больной никакой пользы. Хирургия знает множество способов ампутации конечностей, но пока нет ни одного способа пришить ногу обратно.

Дневной самолет из Берлингтона совершил посадку в аэропорту Ла-Гуардия в начале пятого. О’Доннелл взял такси и поехал в Манхэттен. Откинувшись на спинку сиденья, он впервые за последние несколько дней по-настоящему расслабился. Он всегда старался расслабиться в нью-йоркских такси. Уличное движение в этом городе и манера езды его водителей когда-то неизменно приводили О’Доннелла в состояние нервного напряжения, но потом он решил, что единственный правильный подход к этому — здоровый фатализм. Ты заранее смиряешься с тем, что произойдет катастрофа, а если она не происходит, спокойно поздравляешь себя с невероятной удачей.

Другой причиной желания расслабиться была громадная нагрузка, давившая его всю последнюю неделю как в операционной, так и в администрации. Чтобы выкроить четыре дня на поездку в Нью-Йорк, ему пришлось отдать массу дополнительных распоряжений и выполнить несколько внеплановых операций, а два дня назад провести внеочередное собрание персонала клиники, на котором он, вооружившись полученными от Томазелли сведениями и расчетами, рассказал врачам о размерах пожертвований, которые надо будет внести в фонд строительства и расширения клиники. Как он и ожидал, эти предложения поначалу были встречены недовольным ропотом.

Однако как ни старался О’Доннелл отвлечься от окружающей его нью-йоркской действительности, он все же видел и царившую вокруг суету, и зубчатую линию манхэттенского горизонта, и тусклое зеленое ограждение моста Квинсборо, и остров Велфэр с солидными и мрачными зданиями городских клиник, находившийся среди серого пролива Ист-Ривер. О’Доннелл подумал, что с каждым новым приездом Нью-Йорк кажется ему все более безобразным, а беспорядок и грязь в нем — все более нестерпимыми. Но вот что удивительно. Спустя короткое время все эти вещи становятся привычными и даже приятными. Город притягивал приезжих, с его недостатками мирились, как мирятся с поношенной одеждой доброго старого друга. О’Доннелл усмехнулся и мысленно отругал себя за немедицинское мышление. Из-за такого отношения никто не следит за чистотой воздуха, уборкой и вывозом мусора. Сентиментальность, решил он, всегда на стороне противников прогресса.

Такси съехало с моста и по Шестидесятой улице доехало до Мэдисон-авеню, проскочило квартал и свернуло на Пятьдесят девятую. На Седьмой авеню у Центрального парка они перестроились влево и через четыре квартала остановились возле отеля «Парк Шератон».

О’Доннелл зарегистрировался, поднялся в номер, принял душ и переоделся. Потом он достал из сумки программу хирургического конгресса — удобного предлога для поездки в Нью-Йорк. Из всей программы его интересовали три доклада — два об операциях на открытом сердце, а третий о протезировании артерий. Первый доклад запланирован на завтра, на одиннадцать утра, так что у него масса свободного времени. О’Доннелл посмотрел на часы, было около семи. До встречи с Дениз оставалось больше часа. Лифтом он спустился на первый этаж и заглянул в «Пирамиду».

Было время коктейлей, и зал наполнялся публикой, собиравшейся на званые ужины и в театры. Люди в большинстве своем были приезжими. Метрдотель провел О’Доннелла к столику, и, пока они шли через зал, Кент заметил, что на него с интересом смотрит сидевшая в одиночестве привлекательная женщина. О’Доннелл был избалован женским вниманием, и в прошлом это имело бы продолжение. Но сегодня О’Доннелл мысленно сказал незнакомке: «Прости, но у меня другие планы на сегодняшний вечер». Он заказал виски с содовой и, когда официант принес выпивку, принялся медленно смаковать напиток, предаваясь праздным мыслям.

Такие моменты были большой редкостью в Берлингтоне. Тем и хороша возможность уехать хотя бы на время; такие отлучки обостряли чувство перспективы, давали возможность осознать, что многие вещи, казавшиеся дома чрезвычайно важными, — сущие пустяки.

Он огляделся. Зал был уже забит, официанты сновали между столами, разнося напитки, которые без устали смешивали три бармена. Несколько компаний, покончив с коктейлями, вышли из бара. Интересно, подумал О’Доннелл, эти люди — мужчина и девушка, сидевшие за соседним столиком, и четверо приятелей, только что покинувшие заведение, — слышали когда-нибудь о клинике Трех Графств, а если слышали, интересовало ли их то, что там делается? Сам-то он с недавних пор чувствовал, что дела клиники становятся для него воздухом, без которого он не может дышать. Не болезнь ли это? Хорошо ли это для его профессионализма? О’Доннелл никогда не доверял увлеченным и самоотверженным людям — со временем они становятся одержимыми, а это подрывает способность к здравым суждениям. Не становится ли таким одержимым он сам?

Взять пример с Джо Пирсоном. В какой-то момент он, как главный хирург, пришел к твердому убеждению, что клинике нужен второй патологоанатом. Но не слишком ли он был пристрастен к старику, не преувеличивал ли допущенные им организационные недостатки — в каком отделении их нет? — не раздувал ли их значение? Ведь он даже хотел предложить Пирсону уйти. Не было ли поспешное суждение о старом враче симптомом нарушенной способности к здравому мышлению? После всего этого Юстас Суэйн отчетливо дал понять, что пожертвует на клинику четверть миллиона долларов только в том случае, если Пирсон будет по-прежнему руководить отделением патологической анатомии. Сейчас О’Доннелл чувствовал, что Суэйн поступил более здраво, чем он сам поступал в отношении Пирсона. При любом раскладе старый патологоанатом может еще очень многое сделать для клиники. Нельзя же, в конце концов, сбрасывать со счетов накопленный за несколько десятилетий опыт.

Да, подумал О’Доннелл, умственные способности действительно улучшаются, когда уезжаешь из Берлингтона, даже если для спокойных размышлений не найти лучшего места, чем коктейль-бар.

У столика остановился официант:

— Закажете еще, сэр?

О’Доннелл покачал головой:

— Нет, спасибо.

Расплатившись, оставив чаевые и расписавшись под счетом, О’Доннелл встал.

В половине восьмого он вышел из отеля. Времени было достаточно, и он прошел пешком по Пятьдесят пятой улице до Пятой авеню. Там остановил такси и поехал на окраину Нью-Йорка по адресу, который дала ему Дениз.

Водитель остановил машину на Восемьдесят шестой, возле серого каменного дома. О’Доннелл расплатился с шофером и вошел в подъезд.

В холле подъезда с ним уважительно поздоровался одетый в форму консьерж. Он спросил его имя, сверился со списком посетителей и сказал:

— Миссис Кванц оставила записку, в которой просит вас подняться наверх, сэр. — Он жестом указал на лифт.

Лифтер, одетый в такую же форму, что и консьерж, объяснил:

— Это пентхаус, двадцатый этаж. Я сейчас сообщу миссис Кванц, что вы уже в лифте.

Двери лифта бесшумно открылись на двадцатом этаже, и О’Доннелл ступил в устланный толстым ковром обширный холл. На одной из стен, занимая ее почти целиком, висел гобелен с изображением охотничьей сцены. С противоположной стороны открылись двойные двери резного дуба, и из них вышел слуга.

— Добрый вечер, сэр. Миссис Кванц попросила меня провести вас в гостиную. Она сейчас к вам выйдет.

Вслед за слугой О’Доннелл прошел через второй холл и оказался в гостиной, которая была больше, чем все его жилье в Берлингтоне. Гостиная была выдержана в бежевых, коричневых и коралловых тонах. С обеих сторон диванов стояли красно-коричневые столики. Их глубокий, насыщенный темный цвет очень удачно контрастировал со светлыми бежевыми стенами. Гостиная открывалась на выложенную плитами террасу, освещенную последними лучами заходящего солнца.

— Не хотите что-нибудь выпить, сэр? — спросил слуга.

— Нет, спасибо, — ответил О’Доннелл. — Я подожду миссис Кванц.

— Тебе не придется ждать, — послышалось из холла. Это была Дениз. Она шла к О’Доннеллу, протягивая к нему руки. — Кент, дорогой, как я рада тебя видеть!

Мгновение он смотрел на нее, потом медленно произнес:

— Я тоже. — И искренне добавил: — До этого момента я даже не представлял насколько.

Дениз улыбнулась, приподнялась на цыпочки и легонько коснулась губами его щеки. О’Доннелл испытал неудержимое желание обнять ее, но сдержался.

Сейчас она была еще прекраснее, чем во время их предыдущей встречи в Берлингтоне. От лучистой улыбки у него кружилась голова и перехватывало дыхание. На Дениз было короткое, расклешенное внизу, открытое вечернее платье из черного шелка, украшенное иссиня-черными кружевами, оттенявшими белизну гладкой кожи. На поясе была красная роза.