Окончательный диагноз - Кит МакКарти

Вопреки прекраснодушным и абсолютно нереалистичным упованиям профессора Пиринджера, что все сотрудники отделения вернутся к работе, ничего продуктивного ни одним из них за этот день сделано не было. Известия о совершенном убийстве быстро распространились по больнице. Они растекались, как липкая тошнотворная жидкость, заполнявшая все углы и закоулки, и прежде чем в анатомическом театре урологического отделения было завершено второе обрезание, а гастроэнтерологи успели изучить состав пятидневного стула, новость уже знали все. Директор больницы, узнав о происшедшем, был вынужден принять третью за день таблетку валиума. Отделение словно замерло, окутанное влажным туманом инерции, заражавшей всех вялостью, которая препятствовала какой-либо деятельности и погружала персонал в состояние страха.

Даже Пиринджеру не удавалось следовать собственным указаниям. Большую часть первой половины дня он провел за пределами своего кабинета, сначала беседуя с директором, затем с заведующим отделением клинической патологии и, наконец, с деканом медицинской школы. Не успел он освободиться, как ему сообщили, что его ожидает сержант Райт. Эта беседа заняла еще двадцать минут, после чего было созвано общее собрание сотрудников отделения, на котором Райт сообщил, что все они будут допрошены, и предостерег их от обсуждения происшедшего с посторонними лицами.

Айзенменгер все это внимательно выслушал и учел, но чем дальше шло время и он узнавал о поверхностных беседах полиции с сотрудниками, тем больше он убеждался в том, что не сможет следовать рекомендациям Райта. С ним самим беседовал Райт. Сержант, как всегда, был вежлив и внимателен, но Айзенменгер не мог избавиться от ощущения, что тот лишь следует формальной процедуре. Он спросил Айзенменгера, насколько хорошо тот знал Милроя, когда видел его в последний раз и не сложилось ли у него впечатления, что того что-то тревожит; вполне возможно, что эти вопросы добавляли нечто в копилку познаний человечества и способствовали улучшению внутреннего самочувствия Райта, но для Айзенменгера они не значили ровным счетом ничего.

— Вы в последнее время видели Мартина Пендреда?

Айзенменгер решил отказаться от саркастических замечаний.

— Нет, — просто ответил он, а когда Райт уже уходил, добавил: — Знаете, Райт, он этого не делал.

— Откуда вы знаете? — обернулся Райт.

— Оттуда же, откуда и вы, когда чувствуете, что свидетель лжет. Я изучил все отчеты о вскрытиях, и теперь я в этом не сомневаюсь.

— Доктор Блументаль считает иначе, — покачал головой Райт.

— Скажите, сержант, вы знаете, что такое folie a deux?[1]

— Не могу утверждать.

— Ну, в общем, это происходит, когда здорового человека помещают в психиатрическую лечебницу и лишают возможности общаться с реальным миром. Рано или поздно логика сумасшедших подчиняет его себе и он начинает вести себя так, словно всю жизнь был душевнобольным.

Райт безрадостно улыбнулся:

— Это вы нас считаете сумасшедшими?

— Нет. Но вы не правы.

— Старший инспектор Гомер так не думает, — пожал плечами Райт и повернулся к двери.

— Одна из сложнейших задач заключается в том, чтобы не подгонять факты под теорию, а предоставить ей возможность самостоятельно формироваться на основании фактов, — заметил Айзенменгер ему в спину, — и у полицейских с этим обычно большие проблемы.

Райт не обернулся, и Айзенменгеру не удалось увидеть, как на его лице появилось выражение хмурой сосредоточенности.

— Какая разница, где находится Пендред.

Айзенменгер договорился встретиться с Беверли после работы в конференц-зале. Зал был просторным и неуютным, и Айзенменгер решил, что это более безопасное место по сравнению с его домом или ее квартирой. Он только что позвонил в палату, и ему сообщили, что операция закончилась, прошла, судя по всему, успешно и теперь Елена спит.

Полицейские разошлись, оставив отделение оплакивать свою потерю, что происходило на удивление спокойно, так как никто еще не мог поверить, что Уилсон Милрой теперь является частью сонма незримых. Впрочем, нельзя сказать, что из-за этого кто-то сильно переживал. Айзенменгер проработал весь день в ожидании известий о Елене.

И тем не менее когда с проходной ему позвонили, чтобы сообщить о приходе посетителя, и он увидел, как она рассматривает плакат, висевший на стене (электронную фотографию карциномы надпочечника), Айзенменгер с некоторым стыдом (и в то же время удовольствием) ощутил знакомое чувство желания.

— Спасибо, что пришла.

— Всегда рада тебя видеть, Джон, — улыбнулась Беверли.

Они вместе прошли в его кабинет, встретив по дороге Людвига, который бросил на них завистливый взгляд.

— Кофе? — спросил Айзенменгер, когда они устроились.

— Нет, спасибо. — Она с любопытством оглядывала его кабинет, сравнивая со своим. — Надеюсь, тебе повезло больше, чем мне, — с томным видом улыбнулась она.

— Ну, не знаю, можно ли это назвать везением…

— Но ведь у тебя что-то есть?

Он подошел к своему портфелю, стоявшему у окна, достал из него таблицу, сделанную ночью, и разложил ее перед Беверли. Она склонилась над столом, а он встал сзади, наблюдая за тем, как натянулась на ее плечах хлопчатобумажная блузка, и вдыхая аромат ее блестящих светлых волос. На несколько мгновений он вновь перенесся в свою старую квартиру, представляя себе, что могло бы между ними произойти.

— Что это? — осведомилась она, поворачиваясь к нему. Они находились завораживающе близко друг от друга, или по крайней мере так ему казалось. Возможно, у нее появилось несколько новых морщинок, пара лишних пятнышек на белках глаз, но все это не имело никакого значения и делало ее в его глазах еще более привлекательной.

— Я понимаю, что это походит на ученическую работу, но это был единственный способ, с помощью которого мне удалось разобраться.

Она снова вернулась к таблице. Названия некоторых рубрик явно ставили ее в тупик.

— И? — спросила она.

— И я предполагаю, что мы имеем дело с двумя разными убийцами, — выпрямившись, ответил Айзенменгер.

— Правда? — Надежда в ней одержала верх над достоинством, и она резко обернулась.

— Только пойми меня правильно, Беверли, — покачал он головой. — Пока это лишь теория и не более того. У меня нет никаких доказательств. Просто мне так кажется.

Выражение ее лица не изменилось.

— Ну что ж, вполне откровенно. Но, может, ты мне объяснишь, почему тебе кажется, что Гомер ошибается, а я права?

Просьба была вполне справедливой. Он обошел стол и сел напротив. Она снова уткнулась в таблицу, а когда подняла голову и увидела, что он смотрит на нее, хитро улыбнулась, словно знала, о чем он думает.

— Ну расскажи мне, — повторила она. Ее губы были покрыты блестящей бледно-розовой помадой. И он подумал, что она могла бы любого свести с ума.

— Суть в том, что между двумя группами убийств очевидны существенные различия по части их исполнения. — Он указал на таблицу. — Прежде всего следует обратить внимание на то, что первые пять убийств были совершены опытной рукой, а последние три — человеком относительно неопытным. Первичный разрез не является ровным, на внутренних органах видны случайные порезы, и все сделано гораздо менее аккуратно.

— Разве это не может объясняться тем, что Мартин Пендред четыре года не занимался вскрытиями? Возможно, он просто утратил навыки.

Айзенменгер ответил уклончиво:

— А если сравнить детали вскрытий четырехлетней давности с последними, то все становится еще очевиднее. Например, четыре года назад все сонные артерии были длинными, в настоящей серии убийств они все коротко обрезаны. — Увидев ее непонимающий взгляд, он пояснил: — Сонные артерии расположены с обеих сторон шеи и тянутся от дуги аорты до основания черепа. В каком-то месте их следует разрезать, и, как правило, один и тот же патологоанатом отрезает их приблизительно одинаково.

— То есть их разная длина указывает на наличие еще одного убийцы? — Она задумалась и с сомнением покачала головой. — Да, не много.

— Да уж, присяжных это вряд ли убедит, — согласился он.

На мгновение в кабинете повисла тишина, и Айзенменгер просто наблюдал за Беверли, отчасти потому, что это доставляло ему удовольствие, а отчасти потому, что ему еще многое надо было сказать, но он хотел, чтобы она пришла к тем же выводам, что и он, без подсказок.

— Постой, — наконец промолвила она. — То есть ты хочешь сказать, что это является своего рода неповторимым почерком? Так, и что Мелькиор? Он оставлял их длинными или короткими?

И она снова ощутила разочарование, когда он не ответил.

— Труднее всего извлекать органы шейного отдела, прежде всего потому, что из косметических соображений кожа должна быть разрезана ниже линии воротника; это усложняет изъятие языка и остальных органов. Короче говоря, чем опытнее патологоанатом, тем длиннее он оставляет сонные артерии.