Обоснованная ревность - Андрей Георгиевич Битов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тут еще новая весна – мальчик, сынок, красивый такой, что прошлой весной женился на такой славной девушке (именно она прибавилась тогда за оградой в озерце их сползающей к речке пустоты)… мальчик, сыночек, вчера нынче ночью зарезали пулею ножом в висок; он с бандой связался, а потом развязался, завязал, как женился; то ли это, то ли еще как… нашли позавчера его, милого, в кустиках зарезанного, у Финляндского вокзала.
Так, так! Все не со мной! Никогда, ни почему, по природе – не со мной. Самоубийство в запасе. Судьба в отставке. Душа на пенсии. Совесть на приколе. Тело в ремонте. Ум в кладовке. Ищу дверь в поле.
Семейная чета, соучастники, съели в тиши ребеночка; его потом нашла в огороде бабушка, теперь поет ему колыбельные; идет чета к речке, муж корзину несет, полную белья, снятого с убитых ими людей, подошедших им по размеру и качеству для убийства. Вот так в зрачках отражаются перевернутые колышки в заборе – так и я… и лужок опустел, провожая меня взглядом брошенного таза. Как все кинулись в свою баньку со страху – таз забыли.
В доме том – судьба. Она происходит с теми, кто не смог стать нами, даже если хотел, а так и остался, присев на краешек наших глиножелезных форм, поместив себя так же не нарочно в этой жизни, как кому-то мама, чья-то бабушка или просто дальняя тетя.
Это и есть понятие народ — и уж не песенки, не березки – народ, то есть божья судьба, которая с кем-то еще на земле происходит. Среди них все те, кто был, кого нет, кого и не было. Все, что я любил, все, что люблю еще по своей остаточности, все, что у меня было, и все, что у меня осталось – очень мало, – но это теперь уж все, что я люблю. Судьба – народ, народ – судьба; я, отлученный, сбоку. Пока не выйдет вся зависть, пока не помещу оставшуюся от меня щедрую крошку на загребущую ладонь – до тех пор никогда не пройду туда, где все как на ладони, куда калитка всегда настежь…
Лес
Дни человека, как трава.
Как цвет полевой, так он цветет.
Псалтырь 102: 15
1
– Нет, меня не надо провожать, – сказал Монахов, еще раз легко обнимая мать, припавшую к его груди как пушинка, и, поколебавшись, добавил для окончательности: – Меня проводят.
Мать покорилась.
Отец его спал одетый, забывшись очередным сном: закинул голову, приоткрыв рот; нос его заострился, кожа впалых щек была белее длинной седой щетины… Монахов склонился над этим пейзажем щеки. Силы жизни как-то просторно клокотали в отце, словно слишком свободно помещаясь и просясь наружу из бренного, лежавшего поверх одеяла, словно не проминавшего уже постели тела. Монахов склонился к отцу с бережным поцелуем и сумел не подумать этого.
И он уже уходил, разметавшись во все стороны: с тяжелым портфелем в одной руке, с корзиной фруктов – в другой, полы его плаща завивались вокруг них – он путался и спотыкался, но не падая, а как бы взлетая. В сенях он натолкнулся на кадку – ковшичек с досточки упал в воду: “Ничего, ничего”, – сказала мать. “Поцелуй жену…” – сказала она не вполне уверенно.
На это можно было уже не отвечать.
– Фрукты разложи сразу, как приедешь…
Он еще раз клюнул мать в лоб, благо обнимать не мог – руки заняты, вышиб пинком дверь и уже мчался с той же стремительностью, как неделю назад стремился сюда. В конце улочки оглянулся в последний раз – на крылечке мать… Улочка стала вдруг выпуклой, как в линзе – короткий фокус слез – укоротилась: особенно глянцево, вся в отдельных листиках, глянула из-за заборчиков листва; как на открытке, засинело небо в конце улицы, словно был там край земли и обрывался – матушка на крылечке…
Так эта картинка остановилась и за углом исчезла; Монахов вышел в другое пространство и вздохнул с облегчением, чуть смутившись своей искренности и удивившись силе любви, восстановившейся в нем.
За углом был уже другой город: гремел трамвай, медленно и тупо мчались такси, достраивались – гордость города – двадцатиэтажные коробки: универмаг, универсам, университет – живите сами… И тут Монахову везло – вопреки ташкентским правилам у его ноги освободилось такси; он плюхнулся, расправившись и поважнев.
– Аэропорт? – спросил водитель, упрятав корзину в багажник.
– Прямо, – сказал Монахов.
Машина рванула. Ниточка, связывавшая его с родительским домом, натянулась и лопнула.
* * *
Монахов собрался в Ташкент совершенно неожиданно. Неожиданным было то, что он не только собрался, но и впрямь поехал. То есть он так давно туда намеревался и так давно все не ехал, что не поехать еще раз не составляло уже и переживания. Так он мог и никогда не поехать. Скорее всего, как-нибудь на недельку приехала бы мама. Отца он не видел три года.
Как, ужели три года? Никак бы и не подумал, что три… Будто вчера, а если уж не вчера, то по крайней мере десять лет прошло, а не три. Чушь какая-то. Годы эти прошли, как барабанная дробь, снаружи, сверху. Кто-то ходил по крыше, шарил, зажигал фонарик. Монахов переворачивался с боку на бок в неточном сне. Развод, диссертация, автокатастрофа, молодая жена. Никто из них не умер… Выеденное яйцо. Середина. Седина.
Но и вот еще оказалось что: пока шла его жизнь, прошла жизнь и его родителей – несложная такая история под названием “вся жизнь”… Войну – полумладенчество-полудетство Монахова – провели они всей семьей в Ташкенте, но и после войны отец все что-то строил в Азии, какие-то громоздкие многолетние сооружения… Там и подал в отставку. Что-то у него там, смутно, было: собственный домик, чуть ли не тайная семья (до сих пор Монахов толком не знал: оба его родителя сумели прохранить сквозь его юность гробовое молчание). Там отец и застрял, привыкнув якобы к климату. Но вдруг (именно этих двадцати лет Монахов и не заметил…) – постарел, заболел, остался один, чуть
