Авиамодельный кружок при школе № 6 (сборник) - Марина Воробьева

…шварцвальд в крови рассвета, красивый и праздничный, как возвращение Одиссея или студентка, осилившая «Одиссею», лазуритовый ручей и опутавший холм Парфенон. Колоннады, белый мрамор, первобытное лакшери. Оля понимает, что ребенок пропал. Его нет, и она бежит вверх, оступается, падает в весеннюю грязь, поднимается, и бежит вновь. Туда, наверх, где огромные статуи трех вещих сестер. И хребет Алекто на заднем плане. В ЭТОМ шварцвальде глаз ее полон жизни, и уже нельзя подумать, что ее круп – является частью скалы. Движется мясистое око, и рука шевелит огромными когтями, зачерпывая воздух. Оля рассматривает хребет – всего пару мгновений, ведь это не имеет значения, где-то котенок, затерявшийся на огромной Пьяцца Ля-Морт. Она успевает увидеть порванную кожу Алекто, и взвинченный сквозь прореху позвоночник, а потом уже вбегает в храм вещих сестер. Атропос уже наточила ножницы, но Оля не разбирается в античных символах. Все эти гуманитарные знания бесполезны перед жестокими фантазиями о вечной любви. Она бежит, и скользок мрамор, и колоннады, в прорехи которых постоянно виден наполненный фатумом и обреченностью глаз Алекто. И, наконец, на самом конце своей нити, она вбегает в темную комнату. Мраморный подоконник огромного окна, увитый красивым виноградом. Это спальня патриция, где он занимается любовью со своими наложницами. Здесь нет игры в любовь, здесь вино льют на теплую податливую грудь и облизывают его жадным движением языка. Сейчас на кровати лежит окровавленное нечто, широко раздвинув ноги. Там женское зияние. Enter the Void и сказание смерти. У Мегеры нет головы, но на ее освежеванной шее еще один глубокий разрез. Это не попытка усекновения, это – удар унижения. Это и вечный символ человечества, убивающего дважды. Она лежит, теребя свою голую от кожи грудь, но потом становится ясно, что это не грудь, а свинцовый ящик, внутренность которого мечтают о человеческом мясе. Шесть влево, четыре вправо, щелчок, сейф открывается. Тисифона держит маленькую девочку за шею, и разглядывает в прорези бело-зеленой маски красоту виноградника. Возмездие и возвращение к природе одинаково ценны для ее перстней. Рука резко опускается вниз, и мраморный подоконник врезается в детскую голову. Это не возмездие, это раскаянье. И в самом конце Оля разглядывает их до конца, противоречащих истине, что чудовищ не существуют. Ее мама говорила, что нет, не существует, все, что вокруг тебя, – это любовь. Но все матери лгут. Наверное, чтобы оправдать собственное прошлое. Или от любви. Шесть влево, четыре вправо, щелчок, жизнь Оли заканчивается.

Она закуривает – Vogue ментол, и на белых подвернутых манжетах легкие капли крови, подносит сигарету к губам и оставляет на ней пунцовую помаду, ее зовут Юлия, как многих античных императоров. На тонких запястьях первая старость. Она сидит на кровати. Что-то скрипит и дышит или они все еще здесь. Юлия зовет их по именам, но они никогда не откликаются на имена. Тисифона, Алекто и Мегера. Она знает, что их зовут так или как-то иначе, но эти имена – наиболее точные из всех. Их невозможно забыть, мы выпиваем их из материнских груди, мы выпили их – много кругов назад – из вымени капитолийской волчицы. А она слышала, как эти имена шепчет ночь: любовный лесбийский экстаз и легкие опасения. Даже волки знают, что нельзя забегать на северный склон шварцвальда – там, где начинается хребет Алекто, белоснежный исполин изморози, морошки, переливающегося лазурита и черных внутренних рек.

Илья Данишевский

Бумажные грешники

На прошлой неделе – ее правила жизни в Esquire. Одетта Сван, черный лебедь Марселя Пруста, может быть, ей уже больше ста, но кого это волнует. Ее любимая масть – режущие предметы, даже булавки должны причинять боль, даже камеи и все остальное. На прошлой неделе в диджитал, значит – может быть – за месяц до этого напечатана в бумаге, она стала известна. Ей нравятся города, живущие в лесных чащах, ей принадлежит замок с заросшей мхом крепостной стеной, в одной из стен пробоина от какой-то войн прошлого, старость может быть этой войной. Двум старым колокольням отпилила языки. Одно из главных правил – не просто научиться прощать или не находить причин, чтобы принимать прощения, но забыть о такой возможности, не знать – зачем. В главном здании четыре этажа, в каждой комнате острые предметы, ставшие декорацией, и картины, которые она меняет местами, ей нужно инвестировать и поощрять, и она поощряла молодых художников – ее поощрение скупало все их работы и помещало в дом далеко-далеко от глаз реципиента, никогда не получавшие огласки, они как старый лебедь, посасывающий леденец, и они умирали поощренные, никем не узнанные. Эти картины и их художники – как бы ставшие частью ее географии острых предметов, вдали от того, чему можно сопротивляться, они теряли остроту, разверстый угол, старый донжон – центральное место любой крепости – она уничтожила, чтобы сделать замок более современным, наверное, нанимала охотников, чтобы сглаживать пространство и лес холма сделать путеводителем, убивать медведей или – кто в этом лесу? В конечном итоге в лесу была только Одетта Сван и как бы ее дети. Еще раз – старая баронесса (? нет, не знаю) в родовом имении на склоне холма, подножие которого сливается со стеной, фонд помощи детям-сиротам «Вечная жизнь» – неизвестно, законно ли это, но Esquire пишет о ней как о боговолительнице, благоволительнице острых предметов, ангеле барокко, отдавшем родовое гнездо выкинутым из гнезда малышам. Ее правда зовут Одетта, или звали, или должны были звать = справедливость восстановлена.

Все деньги, которые она получила от своего предшественника, были потрачены на «Вечную жизнь», четыреста пятнадцать детей (крупным кеглем, вынос над ее левой бровью, свет в морщины, в глаза до слепоты) воспитаны внутри древнего замка с пробоиной в стене. Сейчас сорок два воспитанника находятся в заточении, общий тон статьи – как хорошо, что старая баронесса тратит свою жизнь на воспитание наших детей, как прекрасно, что старые стены, детский плач, коллекция картин, предметы убийства находятся в одном месте, предназначены друг для друга. Иногда детей оставляют возле железной решетки – которая раньше соединяла с торговым трактом – сейчас соединяется с лесом и забытыми дорогами. Тот, кто бросает, – преодолевает через лес, истребленные дикие звери, и кладет у кованой решетки, баронесса забирает твое – себе, всем хорошо. Можно не выскабливать, радуйся леденцу с полной самоотдачей, баронесса обо всем позаботится, ей даже в радость, что облепленное плацентой плачет у кованой решетки. Ворота замка должны открываться для войны, теперь они как бы открываются для деторождения. [Почему-то не описано, что иногда она сама выкупает их – намекает, что твое – тебе не нужно, твое – случайно, твое лучше бы – в ее пользу]. Так или иначе, дети оказываются в «Вечной жизни», лес вокруг преимущественно хвойный, запах укрепляет десна, кроме Одетты Сван еще четыре женщины на хорошей зарплате и один охранник-мужчина. Где же те (нет), кто говорят, что это опасно, – никого нет, все хвалят Одетту Сван, что она последняя богоматерь с сердцем радости и добра, а этот охранник-мужчина – нормально, пусть остается рядом с покинутыми детьми, пусть охраняет их дневной сон, ночной сон; главное, чтобы самим собою не прерывал его. Их детский страшный сон: вдали от цивилизации, а в замке есть фамильный склеп, Одетта украшает его свечами, все испачкано воском, воск в ее мире – особый фермент, спасающий от старости и проклятий, воском обрабатываются гениталии детей, чтобы смягчить их взросление и пребывание в замкнутом пространстве.