На музыке. Наука о человеческой одержимости звуком - Дэниел Левитин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Рэнди Галлистел — выдающийся математический психолог, который моделировал процессы памяти и обучения у людей и мышей. Я изучил его статьи вдоль и поперек. Бруно Репп — первый научный консультант Амандины Пенел после получения ею докторской степени и рецензент моих первых двух опубликованных работ (экспериментов с людьми, которые пели популярные песни очень близко к оригинальным нотам и темпу). Пригласили и еще одного эксперта по измерению времени в музыке — Мари Рейсс Джонс. Она проделала самую важную работу, посвященную роли внимания в музыкальном восприятии, и построила выдающуюся модель того, как музыкальные акценты, метр, ритм и ожидания соединяются вместе в нашем знании музыкальной структуры. И Джон Хопфилд, изобретатель сетей Хопфилда, одного из самых важных классов моделей PDP, тоже должен был присутствовать! Приехав в Колд-Спринг-Харбор, я почувствовал себя фанаткой, которая попала за кулисы на концерте Элвиса в 1957 году.
Конференция была напряженной. Исследователи не могли прийти к согласию по основным вопросам: например, как отличить генератор колебаний от хронометра и вовлечены ли одни и те же нейрональные процессы в оценку длительности паузы и временного интервала, заполненного регулярными импульсами.
Поработав вместе, мы поняли — как и надеялись организаторы, — что настоящему прогрессу в этой области во многом препятствует то, что мы используем разные термины для обозначения одних и тех же явлений, а нередко одним и тем же словом (например, термином «измерение времени») обозначаем сразу несколько вещей и опираемся на разные базовые предположения.
Когда слышишь, как кто-то другой использует термин вроде planum temporale (обозначающий нейрональную систему), предполагаешь, что он употреблен в том же значении, в каком его используешь ты. Но в науке, как и в музыке, предположения могут свести на нет все усилия. Один участник считал, что planum temporale нужно определять анатомически, а другой — что его нужно определять функционально. Мы спорили о важности серого вещества по сравнению с белым, о том, что значит синхронность двух событий, — то есть должны ли они фактически произойти строго в одно и то же время или достаточно того, что они кажутся нам одновременными в восприятии.
По вечерам мы заказывали ужин, пили много пива и красного вина и продолжали вести дискуссии за едой. Мой аспирант Брэдли Винс приехал в качестве наблюдателя и исполнял нам мелодии на саксофоне. Я играл на гитаре с несколькими музыкантами из группы, а Амандина пела.
Поскольку встреча была посвящена измерению времени, большинство присутствующих не обратили особого внимания на работу Шмахмана или на возможную связь между эмоциями и мозжечком. А Иври обратил: он знал о работе Шмахмана, и она его заинтриговала. В ходе наших бесед он пролил свет на сходство между восприятием музыки и планированием двигательной активности, которого я не увидел в своем собственном эксперименте. Он согласился со мной в том, что тайна музыки в самой своей сути должна быть связана с мозжечком. Когда я познакомился с Уотсоном, он признался мне, что тоже видит связь между мозжечком, восприятием времени, музыкой и эмоциями. Но что это может быть за связь? Какова ее эволюционная основа?
Несколько месяцев спустя в Калифорнии я навестил свою коллегу Урсулу Беллуджи в Институте Солка в Ла-Хойе. Институт Солка расположен на нетронутом участке земли с видом на Тихий океан. Беллуджи, которая была студенткой великого Роджера Брауна в Гарварде в 1960-х годах, руководит там лабораторией когнитивной нейробиологии. В числе множества прорывов и знаковых открытий в ее карьере можно назвать открытие того, что язык жестов — настоящий язык (у него есть синтаксическая структура, и он не является неорганизованным набором специальных жестов), и эта находка показала, что лингвистический модуль Ноама Хомского распространяется не только на разговорные языки. Она также провела новаторскую работу по восприятию пространства, жестам, нарушениям нейробиологического развития и способности нейронов менять свою функцию, или нейропластичности.
Мы с Урсулой уже десять лет работаем вместе над изучением генетической основы музыкальности. Чего еще желать исследователю, как не работы в институте под управлением Фрэнсиса Крика, человека, который вместе с Уотсоном открыл структуру ДНК? Я ездил туда каждый год, чтобы вместе с Урсулой проанализировать данные своих исследований и подготовить статьи к публикации. Нам нравится сидеть вместе в кабинете за одним экраном, изучать диаграммы хромосом, наблюдать активации нейронов и обсуждать, что значат эти данные для наших гипотез.
Раз в неделю в Институте Солка устраивался «профессорский обед», на котором почтенные ученые рассаживались за большим квадратным столом вместе с Фрэнсисом Криком, директором института. Посетителей туда пускали редко — это был закрытый форум, на котором ученые могли свободно высказывать свои предположения. Я слышал об этой земле обетованной и мечтал ее посетить.
В книге «Удивительная гипотеза» (The Astonishing Hypothesis) Крик утверждал, что сознание возникает в мозге, что совокупность наших мыслей, убеждений, желаний и чувств — это результат деятельности нейронов, глиальных клеток и тех молекул и атомов, из которых они состоят. Читать было любопытно, но, как я уже говорил, у меня есть некоторые предубеждения против составления карт разума ради самого процесса и некоторая предвзятость в понимании того, как этот механизм порождает человеческий опыт.
По-настоящему интересным общение с Криком для меня делала не его блестящая работа по ДНК или руководящий пост в Институте Солка и даже не «Удивительная гипотеза». Большое впечатление на меня произвела его книга «До чего же дикая погоня» (What Mad Pursuit), посвященная началу его научной карьеры. Если точнее, то следующий отрывок, потому что я тоже начал научную карьеру довольно поздно:
Когда война наконец завершилась, я совершенно не знал, чем заниматься… Я оценил свою квалификацию. У меня было
