Сожженые мосты ч.4 - Александр Маркьянов

Для графа Комаровского революция начиналась здесь.

Без уважения к его дворянскому титулу и к званию поручика лейб-гвардии его сунули сюда, в ДПЗ[101], который принадлежал Министерству Внутренних дел. Спасло его только то, что по каким-то причинам его записали в книге арестантов как пана Вороша (фамилию то придумали) и сунули в камеру, где было всего три места, причем одно пустовало. Второе занимал некий пан Юзеф, лысоватый живчик лет сорока, не унывающий даже в тюрьме и постоянно кому то звонящий по сотовому телефону, хотя в следственном изоляторе сотовых телефонов не должно было быть ни у кого.

Потолки в камере были высокими, койка — в три ряда, пан Юзеф по-хозяйски оккупировал самую нижнюю койку. Граф Комаровский хоть был и моложе и сильнее этого пана Юзефа — не имел никакого желания оспаривать уже существующие в камере порядки, а потому молча полез на вторую койку. Блатных правил он не знал, и знать их не желал.

Уже из первых слов пана Юзефа, которые мельком услышал граф Комаровский, стало понятно кто он такой — мафиози, контрабандист, занимается транзитом бадяжного спиртного из Варшавы дальше, по всей матушке России. Даже в ДПЗ он ни на секунду не оставлял свои дела и сейчас пытался выяснить текущее местонахождение каких-то цистерн, понятно с чем — по его представлениям они должны были уже быть на Московской железной дороге, но их там то ли не было, то ли их просто не удавалось найти, загнали в тупики. Пан Юзеф азартно ругался, называл кого-то "курвой блядной", обещал выйти из ДПЗ и всех "поставить на деньги". Под азартный матерок пана Юзефа граф сам не заметил, как уснул — все таки притомился.

Проснулся он, когда за решетками их камеры уже догорал закат, а пан Юзеф толкал его в бок, стараясь разбудить.

— Э, пан, вставай давай. Баланду проспишь!

— Что? — непонимающе спросил граф

— Баланду проспишь, говорю! По первой ходке, что ли? Поднимайся, сейчас жрачку принесут!

Пан Юзеф прекрасно говорил по-русски — как потом узнал граф Комаровский, русский язык служил основным языком общения в криминальном мире, из-за того что блатной жаргон — "музыка" — был русским, и все блатные необъятной страны тоже знали русский — вот и общались в камерах только на нем. Были камеры с политическими, там предпочитали польский — но политические, это не блатные, "зоны" они не "держали" и старались вести себя тихо.

В свою очередь и блатные, презирая политических, старались с ними не связываться.

Принесли баланду. Загромыхала металлом кормушка — что-то типа небольшой откидывающейся вниз на девяносто градусов дверцы, в кормушку сунули миску с какой-то омерзительной похлебкой.

— Э, баландер! — заорал пан Юзеф — двое нас тут! Еще давай! А то шухер устроим!

Баландер сунул в кормушку свою жирную харю, подозрительно посмотрел по сторонам своими поросячьими глазками — но все таки выдал еще одну тарелку, вместе с нечистой ложкой. Каждому, кроме баланды полагалась еще пластиковая бутылка с питьевой водой, хоть в этом была какая-то цивилизация. И большой кусок хлеба на каждого.

Граф Ежи подозрительно посмотрел на стоящую перед ним бурду. Руливший за крокодилом[102] пан Юзеф с усмешкой посмотрел на него.

— Точняк, первоходочник. Жри, давай, другой пайки все равно не будет. А не будешь жрать, с голоду подохнешь, такой красивый.

Баланда оказалась на удивление питательной — какая-то крупа, разваренная в кашу и подлива, возможно даже мясная. В последнее время граф не мог посещать такие места, где можно было бы "куртуазно" насытиться — и поэтому уже через минуту с удовольствием наворачивал бурую, горячую жижу.

— Мясо воруют, с…и! — беззлобно сказал пан Юзеф, наворачивая свою порцию — чтобы ты знал, первоходочник, сам Государь Царь, да продлятся дни его, заступника нашего, повелел нам на довольствие сто пятьдесят граммов мяса в день давать. А эти — воруют и на базаре продают. И сами жрут — видал, какая у баландера ряшка жирная, в три дня не уделаешь! Ну да ничего… придет наше время. Меня пан Юзеф зовут, прошу любить и жаловать, это кликуха такая. Тебя как зовут первоходочник?

— Ежи мое имя — граф предусмотрительно не назвал ни фамилии, ни титула

Пан Юзеф захохотал

— Эк, ты дал… точняк, не въезжаешь. Погремуха у тебя есть?

— Что?

— И музыку[103] не знаешь — сказал уголовник — кликуха, кличка. Есть?

— Нет.

— Тогда будет… — убежденно сказал пан Юзеф — я здесь третьей ходкой уже, я тебя и покрещу… Тебя в чем обвиняют?

— В убийстве.

Пан Юзеф аж жевать перестал

— А не гонишь? — подозрительно спросил он — смотри, здесь всё про всех становится известным. Ничего не скроешь, и за базар отвечать придется. В натуре за мокрое?

Графу если честно — порядком надоели эти расспросы и слова, половину из которых он не понимал, но он все еще находился в подавленном состоянии от своего ареста и от нахождения в тюремной камере, и поэтому "качать права" не стал, и посылать в дальнее путешествие — тоже.

— За убийство — повторил он

— Эк, ты дал… молодой… я думал ты пожилых паненок на бабло раскручивал… или в университете речи крамольные да бунташские толкал… а ты вон что… и кого, по мнению полициянтов, ты завалил?

— Содомита одного убил.

— Содомита? Ну, тогда — в натуре свой. Содомиты это такие твари… случись им сюда попасть, им бы очко на андрееевский стяг зараз порвали. Не в фаворе здесь содомиты, молодой, содомитам — самое место там.

С этими словами пан Юзеф показал пальцем на темное пространство под нарами

— Как же тебя покрестить то… Думал тебя… да не выйдет, не правильно это. Что полициянты говорят — ты как его?

— Говорят, застрелил.

— Застрелил… Ну, смотри… хоть у блатных это западло… ножом надо… будешь теперь ты Стрелок. Как?

Граф Ежи не ответил

— Значит, Стрелок — убежденно сказал пан Юзеф — а сюда как попал? Здесь одни политические сидят. Да я.

— Куда посадили, там и сижу.

— Оно так… Не парься, Стрелок, привыкнешь. За мокрое — конфет не отвесят. Думай, пока время есть, как отмазываться будешь.

И, чтобы развеять мрачное настроение с улыбкой прибавил

— Не парься, пан Стрелок… Кто не был — тот будет, кто был — тот не забудет… Ты пока слушай музыку, вслушивайся — пригодится.

Грохнули в дверь, лязгнула кормушка — баландер собирал порожнюю посуду…

Проснулись ночью — первым проснулся граф Ежи — сразу. Проснулся от привычного уху грохота. Он спал совсем не так как надлежит спать в тюрьме, где ночью могут опустить или зарезать, он спал крепким, без сновидений сном — но грохот автоматных и пулеметных очередей безжалостно вырвал его из бездонной трясины сна.

Граф перевернулся, чтобы посмотрел в зарешеченное окно — оно было как раз на уровне второго этажа шконки — и обомлел. Видно было немного, забор был высокий — но и того что было видно хватало, чтобы понять — что-то происходит. Все небо над Варшавой было разрезано алыми нитями трассеров, стреляли не только из автоматов, но и из пулеметов, причем совсем недалеко от ДПЗ.

— Что там, Стрелок? — приглушенно спросил со своей нижней шконки пан Юзеф

— Стреляют.

— К нам не влетит?

— Нет. Думаю нет… забор.

Какие-то звуки, подобно волне, перекрывали даже хор автоматных очередей

— Канай сюда.

— Что?

— Слазь вниз, говорю.

Пан Юзеф сидел на кровати и тыкал по кнопкам своего телефона, ругаясь последними словами…

— Неладное дело, Стрелок… тикать надо…

Внезапно — граф понял, что это за звуки раздавались во всех сторон. Он находился в блоке, где сидели "за политику" — и сейчас кричали арестанты. Боевой клич мятежников — слово "Польша". Оно выкрикивается не в два слога, как при скандировании — Поль-ша! — а в один слог, быстро — Польша! Получается как бы вызов, крик исторгается из горла, из самой души. Вот все политические и не спали — орали "Польша!", глядя на то, что происходит за окном.

Пан Юзеф наконец то дозвонился до кого-то

— Земанек, ты? Дрыхнешь? Нет? Что на воле делается?

Получив какой-то ответ пан Юзеф повеселел

— Добро. Заедешь за мной с утра… знаешь, где я. Склады все закрой… на халяву никого поить не будем. Так и скажи, если кто возбухнет — здесь — пана Юзефа добро. Тронете — порвут — так и скажи. Все, давай.

Бросив телефон на шконку, пан Юзеф от радости несколько раз хлонул в ладоши.

— Рокош!

— Что?

— Рокош, говорю! По всему городу бой… полициянтов бьют, русских бьют, жидов бьют. Наше время пришло. Завтра соскочим…

За ними пришли в пять утра, когда над Варшавой только занимался рассвет. Сначала кто-то пробежал по коридору, крича "Польша!" как оглашенный, потом загремели ключами. Отрывисто лязгнул засов.

— Сколько здесь!?