ПОСЛЕДНИЕ ХОЗЯЕВА КРЕМЛЯ - ГАРРИ ТАБАЧНИК

Эти ’’граждане”, не предъявив никаких документов, дающих им право производить арест, запихнули демонстрантов в машины и увезли в 50-е отделение милиции на углу Пушкинской улицы и Столешникова переулка. Лишь только здесь они предъявили свои красные книжечки, на которых стояло: КГБ. '

То, что демонстрантов привезли в отделение милиции, показывало, какой тактики в борьбе с диссидентами намерено придерживаться Ведомство Андропова. Оно будет пытаться изобразить их обычными нарушителями порядка, которыми и надлежит заниматься милиции. Таким образом и диссиденты не оставались безнаказанными, и в то же время можно было продолжать утверждать, что за политические выступления никто не преследуется.

Трудно точно определить дату, когда родилось движение, которому дали имя диссидентского, движения инакомыслящих. Одни считают началом его демонстрацию, когда около ста человек 5 декабря 1965 года собрались у памятника Пушкину в Москве, чтобы выразить возмущение арестом А. Синявского и Ю. Даниэля. Люди стояли на заснеженной площади в центре Москвы, не зная, что предпринять, но чувствуя стихийную потребность быть здесь, с теми, кто думает так же, в этом черпая силу и уверенность в то, что все-таки что-то сделать можно, что если собралось столько людей, среди которых немало известных, — значит, не все безнадежно. ’’Надежды юношей питают...”, — мог бы сказать с высоты своего умудренного величия Пушкин. Мог бы, но даже и ему тогда бы никто не поверил. В тот декабрьский день всем хотелось верить в себя, забыть о страхе и наконец-то заглянуть в лицо надежде!

Другие полагают, что диссидентское движение началось раньше, не в морозные дни декабря 1965 года, а весной, когда в нескольких университетах прошли диспуты и раздавались требования пересмотра и переоценки истории страны. Иные идут еще дальше и видят начало движения в появлении ’’Доктора Живаго” или даже ’’Оттепели” и ”Не хлебом единым”. Указывают как на толчок к развитию инакомыслия чтение стихов у памятника Маяковскому, стихийно возникшее летом 1959 года. Обращают внимание на письмо Сахарова к Хрущеву, призывавшее прекратить испытания водородной бомбы, написанное им зимой 1958 года и ходившее в списках. В общем, точно сказать,когда началось диссидентское движение нельзя. Да и началось ли оно? Не жило ли всегда в глубине нашего сознания глубокое, хотя и не всегда осознанное и понятное нам недовольство тем, как мы живем, даже если оно еще не перерастало в недовольство существующей властью?

Это недовольство выражало себя в бесчисленных анекдотах, в неверии в лозунги и речи правителей, в нежелании делать то, что требует власть, в стремлении обойти, обмануть власть и сделать жизнь для себя сноснее, легче. Это недовольство скандировали рифмы стихов, оно неслось вначале со сделанных на рентгеновских снимках пластинок, а потом и с магнитофонной ленты под переборы гитары охрипшим, надрывным голосом врывалось оно в каждое застолье, будоража душу, беспокоя мысль.

Застучали мне мысли под темечком Получалось, я зря им клеймен И хлещу я березовым веничком По наследью минувших времен.

Как река зимой было сковано, загнано вглубь это недовольство льдом сталинского террора. Но ведь и сам террор был признаком того, что сопротивление продолжалось. Как только же появились первые проталины во льду — тут же хлынуло наружу недовольство. Оно могло бы смести советский режим. Если это не произошло, то за это режим должен благодарить ведомство Андропова. И совсем это не случайно, что именно в то время, когда в стране вновь после долгого перерыва появляется открытая оппозиция, режим выдвигает на пост ’’охранителя спокойствия” такую личность, как Юрий Андропов.

Вновь наступило время, когда, казалось бы, всесильной и давно победившей партии надо было вступить в борьбу за тотальное руководство над обществом и тотальный контроль над поведением каждого человека. Андропов и был как раз тем, кто давно настаивал на таком тотальном контроле надо всеми и всем. Его приверженность к политике „закручивания гаек” не являлась секретом для тех, кто выдвигал его. Не мог не обратить внимания заведующий агитпропом Суслов на появившуюся 12 апреля 1951 года в „Правде” статью тогда мало кому известного второго секретаря ЦК компартии малозначительной республики. В этой статье „О партийном контроле на производстве” нет ничего нового. В ней опять в который раз повторяются шаблонные призывы о необходимости усиления „партийного контроля за хозяйственной деятельностью администрации”, „к воспитанию кадров в духе строжайшего соблюдения партийной и государственной дисциплины”. Через тридцать лет Андропов вновь выступит с теми же призывами, тем самым утверждая то, что стремится скрыть: все усилия партийного руководства в этом направлении не привели к желаемым результатам.

Важно было не то, что писал молодой Андропов в своей стагье. Важно выбранное им время. Только что закончилась организованная Сусловым чистка партийного аппарата. В ходе ее был. снят 61 секретарь обкома. Из них 50 были арестованы, в том числе и начальник Андропова Куприянов.

Скорее всего статья Андропова, как и все, что он делал, служила одной цели — привлечь внимание к себе в нужный момент. А такой момент, по его расчетам, как раз настал. Освободились места. Теперь он во всеуслышанье заявлял, что контроль еще недостаточен, что те, кому была поручена эта задача, не справились с ней, что он может, хочет и готов взяться за это дело.

Конечно, с тех пор Андропов совершенствовал свои методы воплощения в жизнь тотального орвелловского контроля. Он отбросил в сторону грубую сталинскую дубинку. На его руках появились мягкие эластичные перчатки. Душить в них удобнее, следов они не оставляют. Он скинул тяжелые кованые сапоги, чей грохот был слышен издалека. Он предпочитает подкрадываться без излишнего шума, внезапно. Так надежнее, так можно убрать кого нужно, не привлекая внимания. Он не пользуется „черными воронами”. Зачем привлекать внимание? Свои жертвы он перевозит в фургонах с надписью „Молоко”, „Фрукты-овощи”, „Мясо”.

Именно такой человек, способный действовать скрытно, проявить изобретательность, хитрость, и нужен был режиму в его борьбе с инакомыслящими. Для такого человека не должны были служить помехой такие ’’мелочи”, как, скажем, моральные принципы. Они должны были просто перестать существовать для него. Моральным для него должно было быть лишь то, что выгодно и полезно режиму, с которым он полностью должен был отождествить себя, поняв раз и навсегда, что, защищая режим, защищает себя, и ради этого способен на все, на любую низость, любое коварство и вероломство. То, что для такого человека и предательство обычное дело, наверное, не раз приходило в голову Брежневу, когда он вглядывался в столь резко выделявшегося на фоне его днепропетровских и кишиневских дружков лицо начальника секретной полиции. Любивший хорошо пожить, коллекционировавший иностранные автомобили, Брежнев чувствовал себя явно не в своей тарелке в присутствии спокойного, умеющего хорошо держаться и откровенно гордившегося этим Андропова.

Вот Устиныч — это другое дело. С этим все просто. И матом обложить можно, и выпить. С ним все понятно. Что скажут, то и сделает. Всегда на подхвате. Устиныч свой. Ему власть передай — ничего не изменит. Идей у него своих никаких. Так, болтает только. Про всякие там опросы... Общественное мнение исследовать предлагает. Письма изучать... Услыхал где-то про то, как технику для этого используют, и как человек, от техники далекий, уверовал в то, что она способна творить чудеса. Крестьяне, они всегда так, вспомнив о своей молодости, наверное, подумывал Брежнев, при виде машины в восторг приходят.Всеэто чепуха. Главное, на Устиныча можно положиться, а вот этот, Юрий... За этим особый глаз нужен.

Его инстинкт подсказывал ему, что следует опасаться этого человека, так напоминавшего ему двух других начальников тайной полиции. Такой же взгляд он замечал у Берии, и так же смотрел сквозь стекла очков со своих портретов Гиммлер. Каждый раз, когда он встречал Андропова, он думал, как все-таки правильно он сообразил приставить к нему

Цвигуна. Тот постоянно держал его в курсе того, что происходит в ведомстве, а что не мог по какой-либо причине передать сам, то передавала своей сестре Виктории Брежневой его жена.

От Андропова и это не укрылось. И он это использует. Брежневу через посредство Цвигуна становится известно то, что председателю КГБ было выгодно и полезно. В то же время он сохраняет осторожность. Знает, что и в собственной квартире в полной безопасности себя чувствовать не может. Созданная режимом атмосфера всеобщего подозрения проникала и в квартиру начальника тайной полиции. И здесь так же прикладывали палец к губам, если вели речь о чем-то рискованном, и молчаливо указывали на стены и потолок. Нет, не мог чувствовать себя в полной безопасности в собственной квартире в доме 26 по Кутузовскому проспекту ’’охранитель спокойствия империи”. В кабинете на Лубянке было надежнее...