Кабинет-министр Артемий Волынский - Зинаида Чиркова

Отстаивала Анна и своё намерение не допустить Салтыкова к польскому послу, но не преуспела в этих хлопотах: Пётр никогда не дорожил чьим-либо мнением в делах государственных — тут и Екатерина не помогла. Назначение состоялось.

Курляндские бароны не слишком-то жаловали герцогиню. Вассалы польского короля, они хотели отослать Анну, а курляндским герцогом избрать своего, нужного им человека. Но тут их интересы столкнулись с волей Анны: хоть и были у неё тайные мысли — не разлучаться с Бироном, но она понимала, что не в помыслах у русского царя отозвать её и ослабить русское влияние в Курляндии. Оттого вроде бы и по частному делу обращалась Анна к Екатерине, а имелись в виду и дальние замыслы Петра — она хорошо понимала своего царственного дядюшку.

Из Риги снова писала она слёзное письмецо к своей милостивице:

«Да и по здешнему состоянию и ныне все курляндцы вашего величества доброжелатели... При отъезде моём из Митавы в Ригу слёзно просили меня, дабы я у вашего величества просила, чтоб мне далее не отлучаться и в удобное время мне опять в Курляндию выехать, на мои маетности въехать. А понеже противные великие слухи разглашают, яко моё дело и вовсе ниспровергнуть в Польше хотят, повторно прошу, матушка моя дорогая, тётушка милостивая, попросить милости государя батюшки-дядюшки, чтоб показал мне великую милость отеческую и до такого несчастья допустить не изволил, чтобы я вовсе в несчастие не пришла. Истинно, свет мой, матушка-тётушка! Не жалея себя, о том сокрушаюсь, и о чём вашему величеству станет доносить Бестужев, что всего на письме донести невозможно...»

Здесь мнения старого любовника Бестужева и вдовы-герцогини совпадали: ослабить русское влияние в Курляндии нельзя, а Салтыков как раз и добивался именно этого — убрать Анну из Митавы. Тут его интересы расходились с интересами государственными — Пётр не принял всерьёз соображений Василия Фёдоровича Салтыкова. Анна осталась в Митаве, влияние России всё усиливалось, и нужно было только подобрать Анне такого жениха, чтобы посадить на герцогский престол своего человека. Но жениха всё не находилось. Анна оставалась в Митаве и, довольная пока что своей жизнью и участью, писала благодарно Екатерине:

«Всемилостивейшая государыня, тётушка-матушка! Здравствуй, матушка, на множество лет купно с государем моим дядюшкой-батюшкой и с государынями моими сестрицами. Поздравляю с высоким днём рождения вашего императорского величества и желаю от всего моего сердца, матушка моя дорогая и дорогая тётушка, да умножит Бог лет во здравии и счастье, по желанию вашего величества, и с дорогим государем моим батюшкой-дядюшкой и с дорогими государынями моими сестрицами! При сем послала я, матушка-тётушка, до вашего величества штоф[30], о котором прошу милостиво принять и носить на здоровье. Истинно, матушка моя, лучше здесь, чтоб послать его до вашего величества можно, не сыскала...»

Вся история с отозванием Анны из Митавы, чего так добивались царица Прасковья и её брат Василий Фёдорович Салтыков, закончилась ничем.

В один из зимних дней Анна назначила охоту. Пусть и мало было у неё собак и доезжачих, пусть только для неё, да ещё для выделенных приближённых были отменные лошади, но она вспоминала о той охоте, что в последний раз состоялась в Измайлове, вспоминала заснеженные дали и молодого парня, стоявшего под высокой, опушённой снегом елью, и ей хотелось повторить эту прозрачную синь утра, белоснежный полог полей и сверкавшие белые стволы берёз, утопавших в сугробах.

Охота здесь была никакая, зайцы и волки давно повывелись, избитые охочими до живности курляндскими бюргерами, но одна радость — скакать по снежным полям и перелескам, слышать шорох под копытами лошади и вздрагивать от снежных комьев, бьющих в спину, — уже заставляла её предвкушать развлечение, которых было так мало в старинном замке Кетлеров.

Бирон позаботился обо всём: и чтоб лошадь для герцогини была снаряжена лучшая, и чтоб стояли где надо егеря, подгоняя криками и флажками дичь к самой Анне. А для себя выбрал Бирон вороного коня с густой гривой и отменным хвостом, скромный охотничий костюм с широким плащом — епанчой, закрывавшей почти всю спину лошади.

Анна вскочила на коня и, не слушая криков свиты, понеслась вглубь перелеска. Ноги лошади почти по самые бабки увязали в глубоком пушистом снегу, но резвая коняга радовалась свободе после постылого стойла, и её не надо было подгонять хлыстом.

На скаку зарядила Анна ружьё и зорко оглядывалась по сторонам, надеясь высмотреть белый пушок зайца или серую спину лесного хищника. Но на снегу не было даже следов.

Анна поймала взглядом чёрную птицу, кружившуюся над лесом, поскакала дальше и из густых зарослей прицелилась в неё. Она слышала за спиной щелчок взводимого курка, мягкое шлёпанье копыт по снегу, но не обратила на это никакого внимания. Вся душа её устремилась к одиноко парящему ворону. Только бы попасть в эти распахнутые крылья! Она хорошо стреляла, она знала это про себя и медленно вела ствол ружья вслед за движениями ворона.

Она нажала на курок, выбрав время, и два выстрела слились в один. Ворон закувыркался в бледном северном небе. Крылья уже не держали ослабевшее тельце птицы, и, кувыркаясь в воздухе, чертя прозрачные полосы, она упала прямо к ногам лошади Анны.

Она соскочила в снег и, увязая по самые колени, побежала, поплыла к подстреленной добыче. Ворон ещё трепыхался на снегу, и яркие алые капли разбрызгивались во все стороны, оставляя на снежной белизне красные пятна.

Одновременно с Анной подскочил к упавшей птице, теперь уже окровавленному комку перьев, Бирон. Анна схватила рукой в кожаной перчатке ворона за крыло, но второе оказалось в руках Бирона. Они медленно разогнулись, не выпуская птицу из рук.

   — Моя добыча! — резко крикнула Анна и рванула мёртвого ворона к себе, не замечая, что её атласную амазонку пятнают капли крови.

   — Моя добыча, — низким гортанным голосом произнёс Бирон.

Они стояли так по колено в снегу, и внезапно Анна увидела его твёрдые, даже на взгляд ледяные губы, сжавшиеся в узкую полоску, упрямый блеск в холодных голубых глазах и яркий свежий румянец на белых щеках.

Она всё стояла, прижимая к себе птицу. А он придвигался к ней всё ближе и ближе. И внезапно Анна пылающими губами впилась в его холодные твёрдые губы, и, бросив ворона, он сжал её в своих могучих руках.

   — Ты — моя добыча, — прошептал он, резко сорвал с себя епанчу, бросил её на снег и повалил Анну на мягкое снежное ложе.

Птица валялась в их ногах, а круги от вытекавшей крови становились всё шире, растапливали снег и уходили в землю.

Он взял её на снегу, грубо, нетерпеливо, и внезапно Анна почувствовала, будто молния пронзила её от макушки до самых кончиков ног. Острое, ни с чем не сравнимое наслаждение затопило её всю, и она не помнила и не желала уже ничего, кроме этой животной, всепоглощающей страсти...

   — Ты — моя добыча, — шептал он ей в ухо и утопал лицом в распустившихся густых чёрных волосах и впивался губами в её чувственные полные красные губы.

   — Ваше высочество, ваше высочество! — задыхаясь, кричала издали подслеповатая близорукая Бенингна, мешком плюхаясь на широкой спине самой смирной маленькой лошадки.

Она не могла рассмотреть, что делалось на снегу, но видела чёрную груду и обмирала при мысли, что не уберегла свою хозяйку от падения.

Бирон спокойно встал, оправил свой охотничий костюм, поднял Анну, набросил на её широкий чёрный плащ свою заснеженную епанчу и громко крикнул подъезжавшей Бенингне:

   — Её высочество на скаку подстрелила птицу и подобрала свою добычу!..

Бенингна подъехала ближе и увидела в руках у Бирона мёртвого ворона, Анну с пылавшим лицом и распустившимися волосами, укрытую плащом Бирона.

Она ничего не поняла, эта глупая Бенингна, заахала и заохала и заторопилась к костру, разведённому на лесной поляне, где уже накрывался стол из привезённых припасов и суетились охотники и слуги, тайком прикладываясь к открываемым бутылкам.

Долго же ждала она этого счастья, покачивая головой, думала про себя Анна. Ни в объятиях своего мужа, мокрогубого и воняющего перегаром, не испытывала она такого наслаждения, ни под нежными прикосновениями Петра Михайловича Бестужева не приходилось ей трепетать от пронизывающей страсти. Только он, Бирон, заставил её узнать, что такое истинное женское счастье, побудил понять, как можно забыть всё для этой страсти — упрёки матери и недремлющее око государево. Она готова была пойти на все унижения и даже казнь, если бы пришлось отказаться от этой огромной, всё заполняющей радости соединения с сильным, нежным, дарующим такое наслаждение мужским телом.

С этих пор не знала Анна ни минуты покоя. Едва вставала, как уже посылала за Бироном, едва видела его бело-розовое лицо с длинным острым носом и красными тонкими губами, как хотела поскорее обнять, прижаться, отдаться радости и счастью.