Порядок в культуре - Капитолина Кокшенева

И народ у нее вышел крепким и сильным (когда-нибудь, кто-нибудь все же посчитает, сколько у нее в романе героев, как посчитали героев «Тихого Дона»), живым и бесконечно привлекательным. Можно сказать, что это типизация, а можно и мифологизация, — ну что ж, между прочим, крестьянский мир и ей держался, ведь у каждого человека традиционного общества было свое место, были свои повинности и права. Тут и богатырской силы Харитинья, запросто носившая свого мужа (мечтателя о земле-саде) на руках, и рожавшая сразу по несколько детишек, и бабка Матрена, вынянчавшая за десятилетия всех детей народа истошинского, и добрейший дед Онуфрий, и Фофан, выбравший навсегда вольную и отшельническую жизнь в пещере, но и там остающийся мастером-творцом… В общем, каждому тут нашлось место, и в каждом автор увидела что-то очень глубоко-индивидуальное, отдельное, но так нужное для всех. Зоя Прокопьева не пожалела сил и таланта для такого русского народа.

Есть народ — значит, есть и герой. Так было всегда. Такие люди как Нил Краюхин, конечно, редки, поскольку им дана особая власть и особая сила. Они были способны не просто понимать время, но, как бы сказать, встать рядом с ним в рост. Что-то очень мощное, природное восхищает в этом герое (как гора, торжественной мощью своей вызывает уважение; как река, чистой водой своей дает радость жизни). И мне-то показалась очень художнически оправданной эта легенда о роде Нила Края Второго — ведь и о народе, что пришел с ним на стойку тракторного завода Гиганта, говорили все как «о народе Краюхина». Зоя выделяет их, краюхинских, если можно так сказать, как особое крепкое ядро, элиту народа — тех, кто умеет сопротивляться пагубному во времени, кто умеет несмотря ни на что сохранять в себе это библейское начало («плодитесь и размножайтесь»), кто постоит за себя сам, и сам себя сумеет сохранить, не ожидая и от государства подачек. Вот читаешь о народе Краюхина и, естественно, думаешь — есть ли еще такой? Есть, наверное, только он, этот сильный народ, пребывает сейчас в некоем рассеянии (и физическом, и нравственном), поскольку кончилась эпоха народа — на дворе время технологий. Понятно, что и это временно.

Нил Краюхин герой потому, что он силен: силен и красив физически (совершенный мужчина), силен в деле; силен сильной, живой и густой кровью. Он — труженик всегда. Труд — его страсть, а не просто занятие для прокормления. И не было в его жизни другого наполнения, кроме этого страстного, сопротивляющего силе смерти, труда ради жизни. Именно так, и никак иначе, на многих страницах романа и разворачивалась жизнь народа Краюхина: сила жизни все время боролась с силой смерти. Горько, страшно, но и ужасно важно было это неистовство сражения. Русская безудержность — и русская самоотверженность в труде и жизни. И ты, читатель, помещенный в это подлинное «магнитное» поле, испытываешь интеллектуальное удовлетворение и художественную радость.

Вернусь к структуре романа и просто перечислю название глав, по которым и можно прочесть эпоху, перелитую в человека. Истошино — райская жизнь народа. Истошинцы — это мастера и их трудом украшалась искусно земля (они не пахали, но сам же народ дал им волю вольную от земледельческого труда, поскольку уже больно хороши были их резные наличники, ковши и корчаги, их игрушки, душу веселящие). Я тут вспомнила Бориса Агеева с его чудным словом «побоговать» — вот и этих, истошенцев, мiр отпустил побоговать, потешиться искусством, приукрасить землю и жизнь крестьянскую. А потом все сломается — и это слом чудовищный, весь, в одной сцене, будет запечатлен, когда принимают комиссаров по человечески, а те вроде как только лютее становятся. Но вот в лютости этой, во вмиг наступившей «новой жизни», Зоя Прокопьева пишет главу «Розовый куст» — будто спасает народ этой мечтой о земле цветущей от того земного ада, куда их столкнет история (да и буквально дает истошенцам свою «купину неопалимую» — реальный розовый куст, который так и будет цвести, расти рядом с ними, подавая людям свои знаки, питая своим «райским духом», как потом звери и птицы будут жить с ними в том ладу, что была на земле до грехопадения). А потом следует «Крестовая роща», когда выброшенные в тайгу буквально голые, они найдут в себе силы выжить (а всех погибших и умерших похоронят в своей Крестовой рощи, ставшей навсегда местом памяти). Свою новую деревню и назовут под стать — Бедяево. А дальше «Артель» и «Гигант», и вновь бросят все уже обжитое в тайге, и вновь начнут строить, жить, учится. Не знаю, на мой взгляд, и эти страницы вопиют о силе русского духа ничуть не меньше, чем толстовские о народном ополчении 1812 года.

Так и гнёт он свою линию, народ Нила Краюхина, держась артельно на стройке социализма, строя для себя Большую Счастливую улицу, проливая «Озеро слез» о тех лучших, что попадут под репрессии и… упорно становясь сильнее, продолжает жить. Впереди война и победа и «в тяжком ожидании Победы Нил Краюхин торопился работать, жить и строить этот завод по закону военного времени и — своей совести». Это — последние слова романа, а самое завершающее здесь слово — совесть. Да, вот так, не смыть никогда из русской литературы эту печать крещения, эту христианскую сущность, проявленную в совестливости. И давайте оценим хотя бы сейчас смелость Зои Прокопьевой, выведшей в 70-е атеистические годы прошлого века в составе своего народа священника, отца Сидора, истинного батюшку для своих «детей Христовых» (потрясающей, просто классический образ).

Мне понятна «утопия» вечно цветущего и самого себя сажающего в землю розового куста, понятно библейское долгожительство отца Сидора, не удивляет ни сила Харитиньи, ни служение всем и каждому Нила Краюхина, собирающего под свою мужскую руку всех детей, ставших сиротами среди его народа — я вижу тут только плодотворную доверчивость автора, словно бы подчеркивающего, что разлад с историей неизбежен, а потому и «утопия» — это просто константа того, что сильнее смерти…

Высокая красота совести — вот наиболее важный критерий истины, которой дорожит наш автор. Зоя дорожит доброкачественной красотой народа. Да, она взяла и собрала лучший народ в своей роман (а то, что было вокруг много уже худого, мутного, дурного народа — это она тоже не скрывает, впрочем, иные писатели собирали именно такой, худший народ) — она собрала надежных, не боящихся на себя взять бремя обязанности. И еще — она оказалась верна очень важной русской традиции: донесла до нас единственный род любви, о котором не стыдно было в старые времена говорить вслух — любви сострадательной, материнской жалости к русскому народу и материнской же веры в него. Вот и получилась «концепция» — народ, говорит нам автор, будь сильным и учись сохранять себя сам! Это — надежнее. Еще недавно это было возможно. А сейчас? Но это уже другой разговор.

Простые души

Он родился в Москве в 1970 году.

«На всех московских есть особый отпечаток», — говаривал умный Фамусов. И в Олеге, мне видится, он есть тоже: в стремлении к основательному домашнему обустройству, в хлебосольстве, неспешности и крепости всего, что он делает и в литературе. Мерно, уверенно, с разумной тратой сил, он выпускает рассказы и романы в книгах, часть которых переводились на английский, китайский, итальянский и словацкий языки.

«Все, что со мной случилось, — случилось в детстве», — говорит писатель, полагая своей первой мучительной драмой распад семьи и связанные с этим «сильные и уродливые» переживания. Детское чувство одиночества (безотцовщины при избалованности материнской любовью) утолилось книгами, рано заменившими общение. Первая русская книга, прочитанная в тринадцать лет, — «Униженные и оскорбленные» Ф. М. Достоевского — была потрясением («Достоевский был моим рождением души»). Книги Стивенсона, Джека Лондона, Жюля Верна, Марка Твена, а позже Эдгара По, Маяковского, Леонида Андреева, Андрея Платонова «воспитывали», напитывали душу большими переживаниями, страхами, состраданием. А Достоевский и Платонов «ранили» своей всякий раз особенной правдой о человеке. Они, научившие восприимчивости, способствовали и формированию мировоззрения писателя — вряд ли его можно назвать «книжным», поскольку русская классическая проза сохраняла в себе нравственный и социальный опыт многих поколений.

После окончания средней школы Олег Павлов работал грузчиком и разнорабочим; весной 1988 г. был призван в армию — во внутренние войска МВД СССР. Службу проходил в конвойных частях Туркестанского военного округа (начал служить в Ташкенте, закончил в Северном Казахстане). Будучи охранником карагандинских лагерей, узнал такую «правду жизни» (уродства моральные, унижения, жестокие избиения, закончившиеся травмой головы и госпитализацией в карагандинскую «психушку»), которая понуждала видеть «мир как барак». Но этот же опыт на долгие годы определил «большую тему» писателя Павлова: «Жизнь человека изначально трагична перед образами смерти и в окружении непроницаемой космической черноты… Душа и сознание принуждают нас искать гармонии, мы ищем способы как бы запахнуть мир и осмыслить его, чтобы превратить его пустоту в дом». Вернувшись из армии (с ложным «психическим диагнозом») оказался в двадцать лет выброшен из жизни, с «клеймом», которое позволило устроиться только на работу вахтера. Но та, оставшаяся позади жизнь, заставляла обдумывать себя, понуждала разбираться в ней — так начались записи на бумагу. Прочитав «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына, опубликованный в это время «Новым миром», наткнулся на описание Карабаса, того самого лагеря, где служил… и стал писать Карабас современный.