Халатная жизнь - Зоя Борисовна Богуславская

чем в свою постоянную красотку. С возрастом резко усилилось чувство сострадания, приходит истинная человечность, гуманизм в самом глубоком философском смысле. Студенческое братство, корпоративность в нравственных позициях, сопротивление режиму в «Коллегах», «Звездном билете» сменяют размышления о смыслах, устройстве жизни в разных странах, этнических сообществах, особенно остро – корни справедливости и несправедливости…

Я все еще сижу возле него, бездыханного, ни один мускул не дрогнул: оболочка человека, из которого вынули личность, биографию, сильнейшие страсти. Вспоминаю его в ту пору, когда еще была жива его мать. В какой-то короткий период я тесно общалась с Евгенией Соломоновной Гинзбург. Она жила в Переделкине на даче киносценариста Иосифа Ольшанского. Ее крыльцо торчало сапожком в кругу берез и сосен обширного участка. На этом крыльце она прочитала мне последнюю главу того самого «Крутого маршрута», который после ее кончины стал документом эпохи удивительной лиричности, мироощущением самых страшных дней. Галина Волчек инсценировала книгу для театра «Современник», спектакль смотрели в Москве, в Нью-Йорке, на других берегах.

Голос Евгении Соломоновны – глубокий, грудной – не испортили годы тюрьмы и ссылки. Обаяние ее личности, в которой, казалось, отсутствовала потребность быта, счетов с соседями, рождало ощущение высоты духовной, врожденного благородства. В эту пору Майя, пламенная любовь Васи, почти ежедневно приезжала в Переделкино. Мы уже знали, что Евгения Соломоновна смертельно больна самой страшной болезнью века, для стабильности ее состояния нужны были витамины, овощи, фрукты. Майя привозила свежевыжатый сок моркови и что-то еще, что сама готовила. Они сблизились накрепко, что сыграло не последнюю роль в женитьбе. Аксенов – необыкновенный семьянин. Его любовь к матери, к Майе, готовность взять на себя самые тяжелые ситуации ближних – редкостный дар. Он исполнил мечту уже угасающей Евгении Соломоновны, подарив ей то, что не по праву отняла у нее жизнь: она была образованна, знала языки, была истинным ценителем искусства. Свой последний путь она проехала с сыном по Европе, говорила со встреченными людьми на немецком и французском, видела в подлиннике мировые шедевры. Они жили в Париже в гостинице «Эглон» («Орленок»), окна которой выходят на кладбище Монпарнас. Как же она была счастлива!

Аксенов рассказывал мне о своем приезде в Магадан (где она отбывала ссылку), когда он, подросток, попал в окружение друзей матери.

– Еще в молодости, – говорил он, – у мамы появилась склонность создавать вокруг себя своего рода «салон» мыслящих людей. Первый такой салон, в который входил высланный в Казань троцкист профессор Эльвов, стоил ей свободы.

Читатель «Крутого маршрута» найдет такой гинзбурговский салон в лагерном бараке. В послелагерной ссылке, в Магадане, возник еще один салон, уже международного класса… Подросток Вася Аксенов просто обалдел в том обществе: никогда не предполагал, что такие люди существуют в реальной советской жизни. Мамин муж, доктор Вальтер Антон Яковлевич, был русским немцем, гомеопатом и ревностным католиком. Для меня он стал первым источником христианской веры. Доктор Уманский был сионистом и ни от кого не скрывал, что мечтает умереть в Израиле (эта мечта не сбылась). С порога он начинал читать какую-нибудь новую поэму: «Достоин похвалы Лукреций Карр, он первым тайну отгадал природы». Мама смеялась. На дворе стоял 1949 год, ГБ готовила вторую волну арестов.

– Мы с мамой сразу подружились, – рассказывал мне Вася. – Она открыла для меня один из главных советских секретов – существование Серебряного века. Кроме того, познакомила меня с кумиром своей молодости – Борисом Пастернаком. К окончанию школы я знал наизусть множество его стихов, которых нигде тогда нельзя было достать в печатном виде. Кроме того, я научился у нее, как хитрить с властью, то есть как находить в «советских людях» человеческие качества.

Андрей пишет в статье об Аксенове:

«Он упоенно вставляет в свои вещи куски поэтического текста, порой рифмует, речь его драматургически многоголоса. Это хоровой монолог стихийного существа, называемого сегодняшним городом, речь прохожих, конкретная музыка троллейбусной давки, перегретых карбюраторов июльской Москвы. Впрочем, город ли это?

Грани города стерлись – в нем вчерашние чащи, теперешние лесопарки – все это взаимопроникаемо, это прозопоэзия. Потому ее можно читать вслух – как читали бы Уитмен или Хлебников свои тексты.

Уже 20 лет страна наша вслушивается в исповедальный монолог Аксенова, вслушивается жадно: дети стали отцами, села – городами, проселочные дороги – шоссейными, „мода“ – классикой, – но его голос остался той же чистоты, он не изменил нам, художник, магнитофонная лента нашего бытия, – мы не изменили ему.

Аксенов понятен не только русскоязычной аудитории, его читают, понимая как своего, и в Лондоне, и в Париже.

Сегодняшняя российская проза, как говорится, на подъеме. Голоса Трифонова, Битова, Окуджавы, Распутина звучат сильно и необходимо.

Дар Аксенова среди них уникален. Повторяю, это магнитофонная лента, запись почти без цензур сегодняшнего времени – города, человека, души. Когда-то я написал ему стихи:

Сокололетний Василий!

Сирин джинсовый, художник в полете и силе,

ржавой джинсовкой

        твой рот подковали усищи, Василий,

юность сбисируй, Василий,

где начищали штиблеты нам властелины Ассирий. <…>

Имя, как птица, с ветки садится

на ветку и с человека на человека.

Великолепно звучит, не плаксиво,

велосипедное имя – Василий.

Первая встреча: облчудище дуло – нас не скосило.

Оба стояли пред оцепеневшей стихией.

Встреча вторая: над черной отцовской могилой

я ощутил твою руку, Василий.

Бог упаси нам встретиться в третий, Василий…

Мы ли виновны в сроках, в коих дружили,

что городские – венозные – реки нас отразили?

О венценосное имя – Василий.

Тело мое, пробегая по ЦДЛу,

так просвистит твоему мимолетному телу:

„Ваш палец, Вас. Палыч! Сидите красиво“.

О соловьиное имя – Василий.

Послушаем и мы городского,

    асфальтового соловья – Василия Аксенова».

Мы были свидетелями начала романа с Майей. Они приехали из Ялты поездом, вместе с Беллой Ахмадулиной, всю дорогу веселились. У обоих были семьи, но Аксенов и Майя решили не расставаться. Майя и Роман Кармен жили с нами в одном доме, в высотке на Котельнической. Мы подружились с Майей, она часто прибегала ко мне в ужасе от создавшейся ситуации. Казалось, ничто не предполагало ее развода с Карменом. Роман Кармен был легендой: очевидец Гражданской войны в Испании, друг Хемингуэя и Фиделя Кастро, он запечатлел уникальные события Великой Отечественной войны. Золотоволосая Майя вызывала восхищение у светского общества молодостью, темпераментом, удивительно проницательным умом.

Она ушла к Аксенову в пик его опалы. Больше они не расставались никогда. Его главная героиня-«красотка» – это всегда Майя в разных вариациях. В одной из своих пьес, «Лисистрате», он изобразил Майю и нас всех в качестве