Гана - Алена Морнштайнова

ноги на ногу, поскольку не мог решить, броситься ли догонять Эльзу Гелерову или схватить Розу и выставить ее за порог.

В конце концов он обратился к матери:

— Ну нет, так не пойдет. Она не может здесь оставаться. Ведь нас всех расстреляют.

Он замолчал, будто до него только сейчас дошло, что это и впрямь может случиться. Роза всхлипнула и вытерла нос. И оба посмотрели на беспомощную пани Людмилу.

— Ну и что? — медленно произнесла Людмила Караскова.

И Карел, и Роза эти слова запомнили до самой смерти, хотя каждый их истолковал по-своему.

Я больна, понял слова матери Карел, я все равно скоро умру, а ты никчемный человек. Чего тебе бояться за свою жизнь, если у тебя ее и нет?

Пусть я и больна, услышала Роза, но никто не смеет мне диктовать, как мне жить и с кем дружить.

Роза высморкалась, стряхнула с себя пальто и свитера, подошла к больной и утерла ей слюни, которые текли из опущенного уголка губ. Карел Карасек встал с другой стороны кресла, и они вдвоем приподняли пани Людмилу и усадили прямо, а под спину подложили подушку. Потом сели за стол, лицом к ней.

— Нужно уволить прислугу, — помолчав, сказал Карел и повернулся к Розе. — К нам каждый день приходит помогать пани Зиткова, — с расстановкой объяснил он. — Но если я откажусь от ее услуг сейчас, это будет бросаться в глаза. Месяц или два подождем. А пока что, барышня, вам придется прятаться на чердаке.

— Меня зовут Роза, — сказала девушка, вытерла слезы и снова высморкалась. — И я хочу домой.

Только в тот момент у Розы уже никакого дома не осталось. В доме на площади, где она родилась и прожила все свои восемнадцать лет, мама Эльза заканчивала последние приготовления к отъезду. Она тоже плакала. Плакала, потому что только-только оставила свою дочь и не знала, увидит ли ее когда-нибудь. Плакала, потому что родители укоряли ее в том, что она не сказала им о своей затее и не дала им даже попрощаться с Розой. Словно не понимали, что у Эльзы не было выбора: прощание стало бы душераздирающим, и Роза точно отказалась бы выходить из дома.

Плакала, потому что, по Ганиному взгляду и озадаченному молчанию, она поняла, что старшая дочь обижается на нее за то, что она снова отдала предпочтение Розе.

— Ганочка, — сказала она и погладила дочь по руке, — я была бы счастлива, если бы ты тоже могла остаться здесь, но я не придумала, у кого тебя спрятать. — Она вздохнула. — У Урбанеков маленькие дети, они и так уже многое для нас сделали. Я заходила и к этой твоей подруге, Иване Зитковой, но она сказала, что будет нянчить…

— Мама! — Гана склонилась над открытым чемоданом. — Я не хочу тут оставаться.

И уж точно не у Иваны, хотела она добавить, но вовремя осеклась. Неужели мама не знает, что Ивана стала Горачковой? Как бы Гана могла прятаться в семье мужчины, который ее отверг?

— Раз она вышла замуж за Горачека, значит она перед тобой в долгу, — сердито сказала Эльза. — Он так долго водил тебя за нос, обещал золотые горы, пусть бы теперь помог.

Значит, мама все знала. Ну, разумеется, весь город знал о Ганином унижении.

— Он ничего мне не обещал, — тихо сказала Гана, складывая юбку во много-много раз, чтобы она влезла в чемодан.

— Эту с собой не бери. — Мама отложила юбку в сторону. — Возьми лучше толстую шерстяную. И две пары теплых чулок.

В отличие от Йозефа Манкеля, Эльза Гелерова не тешила себя надеждой, что жизнь в еврейских городах будет сносной благодаря тому, что они будут среди своих. От евреев, в основном молодых людей, которым удалось выбраться из Польши, она слышала об ужасах, творившихся при депортации еврейских семей в гетто, о тяжелых условиях, в которых там приходилось выживать, о голоде, болезнях, казнях и растущей жестокости немцев.

Известия были настолько ужасными, что Эльза не решалась им поверить, но собиралась сделать все, чтобы ее дочери были в безопасности. Или хотя бы в мнимой безопасности. Если немцы найдут Розу у Карасеков, их всех расстреляют. Поэтому она ни родителям, ни Гане не раскрыла, куда отвела Розу, хотя они, разумеется, догадывались. И сокрушалась, что ей не удалось спасти от переселения Гану.

Молодым девушкам всегда угрожает наибольшая опасность, подумала она, и вытащила из чемодана Ганину шелковую блузку, а вместо нее уложила хлопчатобумажную сорочку. Эта девчонка думает, что едет на курорт?

Те несколько ценных вещей, которые у Гелеровых и Вайсов еще остались, Эльза отдала на хранение Алоису Урбанеку, хотя инструкция, которую ей всучили вместе с повесткой на эшелон, запрещала под угрозой строгого наказания что-либо дарить или даже продавать. Все имущество, которое не влезало в багаж, включая дома, деньги и мебель, передавалось в пользу рейха. Но Эльза не могла допустить, чтобы фарфоровым сервизом, который им подарили на свадьбу, пользовалась какая-то немецкая оккупантка, чтобы она заводила позолоченные часы с боем и любовалась сумеречным лесным пейзажем, хоть Эльза никогда не верила, что его нарисовал сам Юлиус Маржак[9], как утверждал покойный Эрвин. Только банкноты она свернула в трубочку и зашила в воротник пальто, хоть не была уверена, понадобятся ли они там, куда они едут.

В последнюю свою ночь в доме на Мезиржичской площади Грета и Бруно Вайс не обсуждали тяжелую долю еврейского народа, а спорили о том, стоит ли рисковать и паковать в чемоданы запрещенный табак. Мутти Грета была категорически против, но Бруно возражал, что у него без сигарет дрожат руки, и когда жена заснула, он потихоньку выбрался из кровати, маникюрными ножницами разрезал подкладку пальто и сунул в рукав свое табачное сокровище.

Пока Бруно Вайс впотьмах боролся с подкладкой, а Эльза в своей спальне прикидывала, не взять ли все-таки кастрюлю побольше, Гана лежала в постели, свернувшись калачиком и размышляла о том, что ей уже двадцать три. Ее одноклассницы вышли замуж, готовят детям обед, ведут свое хозяйство, а