Годы - Вирджиния Вулф

Они стояли на Виктория-стрит. Улица уходила вдаль, изгибаясь; она выглядела шире и темнее, чем обычно. По тротуарам спешили маленькие фигурки; они появлялись на мгновение под фонарем, а затем опять исчезали. Улица была почти пуста.

— Интересно, омнибусы ходят как обычно? — спросила Элинор.

Все трое посмотрели вдаль. Пока что по улице ничего не ехало.

— Я подожду здесь, — сказала Элинор.

— Тогда я пойду, — вдруг заявила Сара. — Спокойной ночи!

Она помахала рукой и пошла прочь. Элинор полагала, что, разумеется, Николай пойдет с Сарой.

— Я подожду здесь, — повторила она.

Но он не двинулся с места. Сара уже исчезла из виду. Элинор посмотрела на Николая. Он рассержен? Или расстроен? Она не знала. Но тут в темноте замаячила махина с закрашенными синей краской фарами. В омнибусе сидели нахохлившись молчаливые люди; в синем свете они были похожи на покойников.

— Спокойной ночи, — сказала Элинор, пожимая руку Николаю.

Она посмотрела назад и увидела, что он все еще стоит на тротуаре со шляпой в руке. Он выглядел высоким, импозантным и одиноким. По небу все так же шарили лучи прожекторов.

Омнибус ехал. Элинор уставилась на старика, который сидел в углу и ел что-то из бумажного пакета. Он поднял голову и перехватил ее взгляд.

— Вам интересно, что у меня на ужин, леди? — спросил он, приподняв одну бровь. Глаза у него слезились и часто моргали. Он продемонстрировал Элинор кусок хлеба с ломтиком то ли ветчины, то ли колбасы.

1918

Пелена тумана покрывала ноябрьское небо; в ней было много слоев и складок, и соткана она была так плотно, что нигде не виднелось ни единого просвета. Дождя не было, но туман оседал влагой на поверхности, отчего сельские дороги были мокрыми и мостовые в городах жирно блестели. Здесь и там на травинках и листьях живых изгородей висели неподвижные капли. Стояло полное безветрие. Проходя сквозь туман, все звуки — блеяние овцы, карканье грачей — глохли и выдыхались. Голоса уличного движения сливались в один монотонный гул. То и дело — будто открывалась и закрывалась дверь или пелена раздвигалась и сходилась опять — рокот города вдруг начинал звучать громче, но затем сразу же опадал.

— Грязное животное, — бормотала Кросби, ковыляя по асфальтовой дорожке через Ричмонд-Грин. У нее болели ноги.

С неба вроде ничего не капало, но широкое открытое пространство было заполнено туманом; поблизости никого не было, так что она могла говорить сама с собой.

— Грязное животное, — опять проворчала она. У нее развилась привычка думать вслух.

В пределах видимости не было ни души, конец дорожки терялся в тумане. Было очень тихо. Лишь грачи, сгрудившиеся на верхушках деревьев, время от времени отрывисто каркали, или листок, испещренный черными крапинами, падал на землю. Лицо Кросби во время ходьбы кривилось, как будто ее мышцы привычно восставали против терзавших ее помех и тягот. За последние четыре года она сильно состарилась. Она выглядела такой маленькой и сгорбленной, что казалось, у нее вряд ли хватит сил преодолеть эту бело-туманную ширь. Но ей надо было добраться до Хай-стрит и сделать там покупки.

— Грязное животное, — еще раз буркнула она.

Утром у нее был разговор с миссис Бёрт о ванне графа. Он туда наплевал, и миссис Бёрт велела ей помыть ванну.

— Тоже мне граф. Он такой же граф, как вы, — продолжала ворчать Кросби. Она обращалась к миссис Бёрт. — Вам я готова сделать одолжение.

Даже сейчас, в тумане, когда Кросби могла говорить все, что ей заблагорассудится, она избрала примирительной тон, потому что знала: от нее хотят избавиться. Сообщая Луизе, что она готова сделать ей одолжение, Кросби жестикулировала свободной от сумки рукой. И ковыляла дальше.

— И съехать я не против, — добавила она с горечью, но это — уже самой себе.

Ей больше не доставляло радости жить в этом доме, хотя податься ей больше было некуда, и Бёрты прекрасно это знали.

— Я очень даже готова сделать вам одолжение, — произнесла она громче, как будто Луиза и впрямь слышала ее. Однако на самом деле она уже не могла работать так, как раньше. У нее болели ноги. Чтобы сделать покупки для самой себя, ей требовалось собрать все силы, не говоря уж о мытье ванны. Но теперь выбирать не приходилось. Вот в былое время она послала бы их куда подальше. — Неряха, нахалка, — бормотала Кросби.

Эти слова относились к рыжей молодой служанке, которая вчера сбежала от хозяев без предупреждения. Ей-то легко найти другую работу. Ей-то что. А Кросби придется мыть ванну графа.

— Грязное, грязное животное, — повторяла она.

Ее бледно-голубые глаза бессильно поблескивали.

Она вспомнила плевок, который граф оставил на стенке ванны, — этот бельгиец, называвший себя графом.

— Я привыкла служить благородным господам, а не таким грязным инострашкам, как ты, — говорила она ему, ковыляя в тумане.

Чем ближе она подходила к призрачному ряду деревьев, тем громче звучал гул уличного движения. Она уже видела дома за деревьями. Вглядываясь бледно-голубыми глазами вперед, она шла к ограде. Одни только глаза выражали ее несгибаемую решимость: она не сдастся, она твердо вознамерилась выжить. Мягкий туман медленно поднимался. На асфальтовой дорожке лежали влажные багряные листья. В кронах деревьев возились и каркали грачи. Наконец в тумане показалась темная линия уличной ограды. Гул Хай-стрит все усиливался. Кросби остановилась и пристроила сумку на ограду, перед тем как ринуться в битву с толпой покупателей на Хай-стрит. Ей придется толкаться и пихаться и терпеть толчки со всех сторон, а у нее так болят ноги. Им все равно, покупаешь ты или нет, думала она; часто бывало, что ее сталкивала с места какая-нибудь наглая стерва. Тяжело дыша, держа сумку на ограде, Кросби опять вспомнила ту рыжую девчонку. Как же болят ноги. Вдруг раздался долгий и тоскливый вой сирены. Затем глухо ударило.

— Опять пальба, — пробормотала Кросби, с раздражением взглянув на бледно-серое небо. Грачи, спугнутые выстрелом, взлетели и стали кружить над деревьями. Глухой удар повторился. Человек, стоявший на лестнице у одного из домов и красивший окно, замер с кистью в руке и оглянулся. Остановилась и женщина, которая шла по улице с буханкой хлеба, наполовину завернутой в бумагу. Оба ждали, как будто что-то должно было произойти. Клок дыма вырвался из трубы и перелетел через улицу. Опять грохнул залп. Мужчина на лестнице что-то сказал женщине на тротуаре. Она кивнула. Затем он макнул кисть в банку и продолжил красить. Женщина пошла дальше. Кросби собралась с силами и засеменила через дорогу к Хай-стрит. Пушки продолжали бухать, а сирены — выть. Война кончилась — так ей кто-то сказал, когда она заняла очередь у прилавка в бакалейном магазине. А пушки все бухали, и выли сирены.

Наши дни[58]

Был летний вечер, солнце садилось; небо еще было голубым, но уже отливало золотом, словно покрытое тонкой вуалью; здесь и там в золотисто-голубой шири висели острова облаков. Деревья в полях стояли роскошно убранные — каждый из их бесчисленных листьев был позолочен. Овцы и коровы — жемчужно-белые и пестрые — лежали на земле или, жуя, прокладывали себе путь в полупрозрачной траве. Все предметы были окружены ореолом света. Над пыльными дорогами поднималась красно-золотая дымка. Даже маленькие краснокирпичные виллы вдоль шоссе как будто стали пористыми и пропитались светом, а цветы в палисадниках, сиреневые и розовые, как хлопчатобумажные платья, горели всеми своими прожилками, точно свет рождался у них внутри. Когда люди, стоявшие у дверей коттеджей или бредшие по тротуарам, обращали свои лица к медленно заходившему солнцу, их озаряло то же красноватое сияние.

Элинор вышла из своей квартиры и прикрыла дверь. Ее лицо было освещено лучами лондонского заката, на секунду они ослепили ее, а потом она посмотрела на крыши и шпили за окном. В ее комнате разговаривали люди, а она хотела наедине перекинуться словом-другим со своим племянником. Норт, сын ее брата Морриса, только что вернулся из Африки, и ей все никак не удавалось пообщаться с ним. В тот вечер пришло так много людей — Мириам Пэрриш, Ральф Пикерсгилл, Энтони Уэдд, ее племянница Пегги и, кроме всех прочих, этот говорун, ее приятель Николай Помяловский, которого она для краткости называла «Браун». Она редко говорила с Нортом наедине. Некоторое время они стояли в квадрате солнечного света на каменном полу коридора. В квартире все так же гудели голоса. Элинор положила руку на плечо Норта.

— Так приятно тебя видеть, — сказала она. — А ты не изменился… — Она посмотрела на него. Она по-прежнему видела черты кареглазого веселого мальчишки в этом крупном мужчине, таком загорелом, с проседью на висках… — Мы не отпустим тебя назад, — продолжила она, начиная спускаться рядом с ним по лестнице, — на эту ужасную ферму.