Годы - Вирджиния Вулф

— У нас есть одна женщина, которая моет посуду, — сказала Мэгги.

— Поэтому мы по уши в грязи, — сказал Ренни.

Он взял вилку и стал разглядывать ее между зубцов.

— Нет, эта вилка, как ни странно, чистая, — заключил он и положил вилку обратно.

Вернулся Николай. Он был встревожен.

— Ее нет дома, — сообщил он Мэгги. — Я позвонил, но никто не ответил.

— Наверное, она в дороге, — сказала Мэгги. — Или могла забыть…

Она передала ему тарелку с супом. Но он сел и стал смотреть в тарелку, не двигаясь. На лбу его собрались морщины. Он даже не пытался скрыть беспокойство, не ощущая никакой неловкости.

— Ага! — вдруг вскрикнул он, перебив разговор. — Это она! — Он положил свою ложку и стал ждать. Кто-то медленно спускался по крутой лестнице.

Открылась дверь, и вошла Сара. Вид у нее был совсем замерзший. Щеки местами побелели, местами разрумянились, и она моргала, привыкая к свету после синего сумрака улицы. Она протянула руку Николаю, и он поцеловал ее. Однако помолвочного кольца на руке не было, заметила Элинор.

— Да, грязи нам хватает, — сказала Мэгги, глядя на нее. Сара была в своей будничной одежде. — И лохмотьев, — добавила Мэгги: когда она наливала суп, было видно золотистую нитку, торчавшую у нее самой из рукава.

— А я как раз подумала, какое красивое… — сказала Элинор, любовавшаяся серебристым платьем с золотыми нитями. — Где ты его купила?

— В Константинополе, у турка, — ответила Мэгги.

— У турка в тюрбане, нездешнего вида, — пробормотала Сара, погладив рукав и беря тарелку. Она еще не отогрелась.

— И эти тарелки, — сказала Элинор, глядя на розовых птиц, украшавших ее тарелку. — Кажется, я их помню.

— Дома они стояли в буфете в гостиной, — напомнила Мэгги. — Но мне показалось глупо держать их в буфете.

— Мы разбиваем по одной в неделю, — сказал Ренни.

— Войну переживут, — сказала Мэгги.

Элинор заметила, что на лице Ренни при слове «война» появилось странное выражение, похожее на маску. Она полагала, что он, как все французы, страстно любит свою родину. Но, глядя на него, она почувствовала нечто обратное. Он молчал. Его молчание угнетало ее. Что-то в этом молчании было зловещее.

— Почему же ты так опоздала? — спросил Николай, повернувшись к Саре. Он ласково укорял ее, как будто она была ребенком. Он налил ей вина.

Осторожней, хотела сказать ей Элинор, вино ударяет в голову. Сама она не пила вина несколько месяцев и уже чувствовала себя немного в тумане, слегка навеселе. Тому виной было не только вино, но и свет после темноты, и разговор после тишины; и, вероятно, война, разрушающая барьеры.

Но Сара выпила. И вдруг выпалила:

— Из-за этого дурака!

— Из-за дурака? — переспросила Мэгги. — Кто такой?

— Племянник Элинор, — сказала Сара. — Норт. Племянник Элинор Норт. — Она качнула бокалом в сторону Элинор, как будто обращалась к ней. — Норт… — Она улыбнулась. — Сижу я одна. Тут звонок. «Это белье», — говорю я. Шаги по лестнице. Входит Норт. Норт! — Она подняла руку к виску, отдавая честь. — Заявляется вот так… «Какого черта?» — спрашиваю я. «Вечером уезжаю на фронт, — говорит он, щелкнув каблуками. — Я лейтенант какого-то там Королевского полка крысоловов или чего-то в этом роде». Фуражку он повесил на бюст нашего дедушки. Я налила ему чаю. Спрашиваю: «Сколько кусков сахара лейтенанту Королевских крысоловов?» — «Один. Два. Три. Четыре…»

Она бросала на стол хлебные катышки. Каждый, падая, точно усиливал ее обиду. В ее облике все больше проступали возраст, усталость. Она смеялась, но ей было обидно.

— Кто такой Норт? — спросил Николай. Он сказал «Норд», как будто это было направление на компасе.

— Мой племянник. Сын моего брата Морриса, — объяснила Элинор.

— И вот, сидит он, — продолжила Сара, — в своем мундире цвета грязи, с хлыстом между колен, уши торчат по бокам от его розового, глупого лица, и, что бы я ни сказала: «Хорошо, — говорит. — Хорошо. Хорошо», — пока я не взяла кочергу и щипцы, — она взяла вилку и нож, — и не сыграла «Боже, храни короля, в счастье и славе пусть нами правит…» — Она выставила вилку и нож, точно оружие.

Жаль, что он уехал, подумала Элинор. Перед ее глазами встала картина: милый живой мальчик курит сигару на террасе. Как жаль… Затем картина сменилась другой. Она сидит на той же террасе, но солнце уже заходит; появляется прислуга и говорит: «Солдаты стоят в оцеплении с примкнутыми штыками!» Так она узнала о войне — три года назад. Она поставила кофейную чашку на столик и подумала: «Я ничего не могу поделать!» Ее вдруг охватило нелепое, но неистовое желание защитить эти холмы за лугом, на которые она смотрела до этого. Теперь она смотрела на иностранца напротив нее.

— Как ты нечестна. — Николай обращался к Саре. — Ты полна предубеждений, мыслишь узко, рассуждаешь несправедливо. — Он постукивал пальцем по ее руке.

Он говорил то самое, что чувствовала Элинор.

— Да. Разве это не естественно… — начала она. — Разве можно ничего не делать и позволить немцам вторгнуться в Англию? — Она повернулась к Ренни. И тут же пожалела, что заговорила: слова были не те, она не то имела в виду. На его лице было выражение страдания — или гнева?

— А что я? — сказал Ренни. — Я помогаю делать снаряды.

За ним стояла Мэгги. Она принесла мясо.

— Режь, — сказала она.

Он неподвижно смотрел на мясо, которое она поставила перед ним. Затем взял нож и принялся резать с меланхолическим видом.

— Теперь няне, — напомнила ему Мэгги.

Он отрезал еще одну порцию.

— Да, — с чувством неловкости проговорила Элинор, когда Мэгги унесла тарелку. Она не знала, что сказать, и говорила, не думая. — Давайте же поскорее закончим ее и потом… — она посмотрела на Ренни. Он молчал, отвернувшись, и слушал, что говорят другие, избавляя себя этим от необходимости говорить самому.

— Белиберда, белиберда, не надо нести такую жуткую белиберду, то, что вы говорите, — белиберда, — твердил Николай. У него были большие чистые руки, с очень коротко остриженными ногтями, заметила Элинор. Возможно, врач, подумала она.

— Что такое «бели-берда»? — спросила она у Ренни, потому что не знала это слово.

— Это по-американски, — сказал Ренни. — Он американец. — Он кивнул на Николая.

— Нет, — возразил Николай, обернувшись. — Я поляк.

— Его мать была княжна, — сказала Мэгги, словно пытаясь поддразнить его. Вот откуда печатка на цепочке, подумала Элинор. Он носил на часовой цепочке большую старинную печатку.

— Верно, — весьма серьезно сказал Николай. — Одна из знатнейших семей в Польше. Однако мой отец был простым человеком — из народа… Тебе надо быть сдержаннее, — добавил он, опять повернувшись к Саре.

— Надо, — вздохнула она. — «Поводья дернул он, сказав: «Прощай же навсегда, прощай же навсегда!»[57]» — Она протянула руку и налила себе еще один бокал вина.

— Тебе не следует больше пить, — сказал Николай, отодвигая бутылку. — Она представила себя, — объяснил он, обернувшись к Элинор, — на башне, машущей белым платком рыцарю в доспехах.

— И луна всходила над темной пустошью, — тихо проговорила Сара, дотронувшись до перечницы.

Перечница — это темная пустошь, подумала Элинор. Края предметов слегка размылись. Это из-за вина. И еще из-за войны. Предметы как будто сбросили кожу, лишились твердой поверхности; даже кресло с позолоченными ножками-лапами, на которое она смотрела, казалось пористым и точно излучало тепло, точно было окружено сияющим ореолом.

— Я помню это кресло, — сказала она Мэгги. — И вашу маму… — добавила она. Однако Эжени всегда вспоминалась ей не сидящей, но в движении.

— …танцующей, — закончила Элинор.

— Танцующей… — повторила Сара. Она начала постукивать вилкой по столу.

— «Когда была я молода, любила танцевать, — напевала она. — И каждый парень лишь мечтал меня поцеловать. Везде цветы цвели тогда — когда была я молода». Помнишь, Мэгги? — Она посмотрела на сестру.

Мэгги кивнула.

— В спальне. Вальс, — сказала она.

— Вальс… — повторила Элинор. Сара выстукивала на столе ритм вальса. Элинор начала напевать в такт:

— Трам-пам-пам, трам-пам-пам…

Раздался протяжный глухой вой.

— Не надо! — возмутилась Элинор, как будто кто-то сфальшивил. Но вой прозвучал опять.

— Противотуманная сирена? — спросила она. — На реке?

Но она знала, что это было.

Сирена завыла опять.

— Немцы! — сказал Ренни. — Проклятые немцы! — Он бросил нож и вилку, нарочито показывая, как ему все это надоело.

— Опять налет, — сказала Мэгги, вставая. Она вышла из комнаты, Ренни последовал за ней.

— Немцы… — произнесла Элинор, когда дверь закрылась. У нее было такое чувство, будто какой-то зануда прервал интересную беседу. Цвета начали блекнуть. Она смотрела на красное кресло. Оно потеряло свое сияние, точно погас свет.