Путём всея плоти - Сэмюель Батлер

Эрнеста снова покоробило.

— Ты ни разу не привозил Фиггинса, когда был в Рафборо, а я бы сочла, что Фиггинс именно такого рода мальчик, какого тебе следовало бы пригласить к нам.

Фиггинс фигурировал в таких разговорах уже не раз. Эрнест почти и не знал его, к тому же Фиггинс был на три года его старше и давно окончил школу. Кроме того, Фиггинс не был человеком приятным и всячески досаждал Эрнесту.

— Или вот, — продолжала мать, — взять Таунли. Я слышала, как ты рассказывал о Таунли, что он занимался вместе с тобой греблей в Кембридже. Хорошо бы тебе, дорогой, поддерживать дружбу с Таунли и как-нибудь пригласить его посетить нас. Фамилия звучит аристократически, и, помнится, ты говорил, что он старший сын в семье.

При упоминании о Таунли Эрнест покраснел.

На самом деле, по части друзей Эрнеста ситуация дома была, говоря коротко, такова: мать имела привычку выхватывать из его рассказов имена мальчиков, особенно тех, с кем у него завязывались близкие отношения; чем больше удавалось услышать, тем больше ей хотелось знать; утроба её любопытства была ненасытна; как прожорливый кукушонок, которого выкармливает на лужайке доверчивая сойка, она глотала всё, что бы Эрнест ей ни принёс, а всё была голодна, как прежде. И всегда она предпочитала добывать пищу у Эрнеста, а не у Джои, потому ли, что тот был поглупее или непробиваем? — как бы то ни было, но ей удавалось выкачивать гораздо больше сведений из Эрнеста, чем из Джои.

Время от времени ей подавали на обед настоящего живого мальчика — его либо отлавливали и приволакивали в Бэттерсби, либо уговаривали встретиться с нею при её наездах в Рафборо. Обычно в присутствии мальчика она держалась любезно, или, скажем так, довольно любезно, но как только она снова заполучала Эрнеста в единоличное пользование, тон её менялся. В какие бы формы ни выливались её хулы, конец всегда был один: этот друг решительно не хорош, да и сам Эрнест ничем не лучше, и ему следовало доставить ей другого, а этот никуда не годится.

Чем ближе был — или считался — мальчик к Эрнесту, тем категоричней он провозглашался пустым местом; наконец, Эрнест набрёл на мысль всякого, кто ему особенно нравился, представлять как человека, не входящего в число его закадычных приятелей, — он и сам, дескать, не понимает, почему его пригласил; выяснилось, однако, что, избегая Сциллы, он лишь попадался Харибде, ибо, хотя данного мальчика и объявляли более приемлемым, самого Эрнеста при этом провозглашали пустым местом за то, что не сумел его оценить.

Раз ухвативши какое-нибудь имя, она уже его не забывала. «Как там имярек?» — вопрошала она, упоминая имя бывшего эрнестова друга, с которым он уже успел рассориться или который проявил себя всего лишь кометой, а отнюдь не звездой. О, как жалел Эрнест, что вообще упомянул имя этого имярека, как часто клялся себе, что больше никогда не будет рассказывать о своих друзьях, но проходило несколько часов, и он забывался и с прежней беспечностью выбалтывал какое-нибудь новое имя; и тогда мать вцеплялась в его слова, как сова-сипуха набрасывается на мышь, а шесть месяцев спустя преподносила их ему уже закукленными и выпавшими из исходного контекста.

А тут ещё и Теобальд. Если школьного или университетского приятеля приглашали в Бэттерсби, Теобальд поначалу старался держаться любезно, что ему вполне удавалось, когда соответствовало его желаниям, а в отношении внешнего мира это его желаниям обычно всё-таки соответствовало. Соседи-клирики, да и вообще все соседи уважали его с каждым годом всё больше и больше, и вздумай Эрнест даже намекнуть, что имеет хоть малейший повод для недовольства, и они заставили бы его пожалеть о своём безрассудстве. Теобальд рассуждал примерно так: «Эрнест, ясное дело, рассказал этому мальчишке, какой я противный человек, а вот я ему покажу, что я вовсе не противный, а наоборот, свой человек, рубаха-парень, вообще молодчина, а кто кругом не прав — так это именно Эрнест».

Итак, поначалу он вёл себя с гостем очень мило, и гость был от него в восторге и принимал его сторону, а не сторону Эрнеста. Само собой разумеется, что коли Эрнест привозил человека в Бэттерсби, то ему хотелось, чтобы гостю было там хорошо, и потому он радовался, что Теобальд так мил, но в то же самое время он так нуждался в моральной поддержке, что ему было больно смотреть, как его собственные друзья переходят в лагерь противника. Так ведь и во всём: если мы очень хорошо что-нибудь понимаем, если, скажем, ясно видим, что вот это яркое пятно — красное, то нас шокирует и выбивает из привычной колеи, когда кто-то другой видит или хотя бы склоняется видеть его зелёным.

Обычно ближе к концу визита терпение Теобальда несколько истощалось, но увозил с собою гость именно то впечатление, которое составлялось у него на первых порах. Теобальд никогда не обсуждал с Эрнестом его друзей. Обсуждала Кристина. Теобальд же просто позволял им приезжать, потому что на этом настаивала, тихо, но неуклонно, Кристина; когда они приезжали, он вёл себя, как я уже сказал, корректно, но всё это ему не нравилось, тогда как Кристине нравилось, и весьма; не будь это так хлопотно и так дорого, она бы с радостью принимала у себя в Бэттерсби половину Рафборо и половину Кембриджа: она любила коллекционировать новые знакомства, и она любила перемывать гостям косточки, а когда гости ей надоедали, запускать этими косточками в Эрнеста.

Самое неприятное — это то, что она так часто оказывалась права. Мальчики и юноши неистовы в своих привязанностях, но редко постоянны; только повзрослев, они начинают понимать, какого рода друзья им нужны; в ранних же своих пробах — и ошибках — молодые люди только ещё учатся судить о людях. Эрнест не был исключением из этого общего правила. Те, что были поначалу лебедями, один за другим оказывались просто утятами, даже в его собственной оценке, и он уже начинал приходить к мысли, что мать его, пожалуй, лучший знаток людей, чем он; но лично я не побоюсь предположить, что случись Эрнесту привести в Бэттерсби настоящего юного лебедя, и мать тут же объявила бы его самым гадким из всех виденных ею дотоле утят.

Поначалу у него не возникало подозрений, что визиты друзей были нужны его матери ради Шарлотты; да, могло так случиться, что Шарлотта кому-то приглянется, а тот — ей, и это было бы очень славно, разве нет? Но чтобы всё делалось с умыслом — этого он не предполагал. И вот теперь, когда у него раскрылись на все глаза, привозить в Бэттерсби своих друзей ему расхотелось. Его глупому юному уму казалось чуть ли не бесчестным пригласить друга к себе в гости, на самом деле имея в виду сказать «женись на моей сестре». Это было для него как выпрашивать деньги под фальшивым предлогом. Может быть, если бы он любил сестру, всё было бы по-другому, но он считал её одной из самых противных молодых особ в своём окружении.

Считалось, что она очень умна и талантлива. Все юные девы либо очень хороши собой, либо очень умны, либо очень милы; они, бывает, имеют возможность сами выбрать, к какому разряду принадлежать, но принадлежать к одному из трёх они обязаны. Пропустить Шарлотту по разряду хорошеньких или милых надежды не было никакой. Оставалась единственная альтернатива, и Шарлотта стала умной и талантливой. В каком именно роде деятельности проявлялся её талант, Эрнесту было неведомо, ибо она не умела ни играть на инструментах, ни петь, ни рисовать; но ведь женщины хитроумны, и Шарлотте с матерью удалось совершенно убедить его, что в ней, как ни в ком другом из их семьи, есть нечто сродни настоящей гениальности. Однако же ни один из тех, кого Эрнесту удавалось обманом соблазнить на попытку соблазнить, не был, по всем признакам, поражён неоспоримыми достоинствами Шарлотты настолько, чтобы захотеть заполучить их в своё владение; возможно, в этом играли свою роль быстрота и безоговорочность, с какими Кристина отставляла одного за другим и требовала новых.

Теперь ей нужен был Таунли. Эрнест видел, что это надвигается, и старался ускользнуть, ибо знал, что пригласить Таунли он не мог никак, даже если бы захотел.

Таунли принадлежал к высшим слоям Кембриджа и пользовался самой, может быть, большой из всех студентов популярностью. Он был крупного сложения и очень хорош собой — Эрнесту казалось, что красивее мужчины он не встречал и вряд ли встретит; действительно, более живой и приятной наружности невозможно было себе представить. Он был отличный спортсмен, человек очень добродушный, на редкость лишённый самомнения и чванливости, не то чтобы очень умный, но здравомыслящий; наконец, его родители, когда ему было всего два года, утонули, оставив его единственным наследником одного из лучших имений Южной Англии. Фортуне случается обходиться с кем-нибудь милостиво во всех отношениях; Таунли был одним из тех, кого она избрала себе в любимцы, и, согласно общему гласу, в данном случае она поступила мудро.